Митрофан Глобусов - Мысли и размышления
Мода на кризис
Ходим, танцуем, смеемся, едим, вещички покупаем. Праздники празднуем. Детишек хорошему учим. И прекрасно приспособлены к выживанию в любых ситуациях. Вершиной для нас является принцип: ПЦ уж близится, а кризиса все нет.
Когда же будет?
Сказать нужно прямо: никогда не будет! Тут хоть икрой объешься и шампанским обпейся, а кризиса как не было, так и не будет.
Так что же все-таки будет?
У нас во дворе одна умная женщина есть. Собачка у нее гладкая, компактная, словно крыса на поводке. Так вот эта умная женщина еще при советской власти последний раз на пробку наступила. Мудрости, словом, тетенька необычайной. Чего ни спросишь, на все есть ответ. Она даже еще во время перестройки, а потом и в 1998 году все наперед знала. А теперь и она не знает.
Есть и мужчина у нас во дворе. Он — тоже умный, хотя женщина, пожалуй, поумней. Так ведь и этот мужчина ничего не знает. А при советской власти знал. Я сам к нему за советом ходил. А жил он, знаете, где? Он жил в помещении бывшей насосной станции. Насосы все вывезли, а его оставили. И вот я, конечно, с двумя бутылками водки прихожу к нему. С потолка что-то капает, а сам он на лежаке лежит. Под стулом — сапоги, на стуле — «Беломор». И вот я ему говорю: «Помоги, мол, дядя Андрей, разобраться. ПЦ совсем уж близок или свалить успеть можно?»
Никто из нас, как известно, свалить никуда не успел. Есть отдельные представители, которые успели. Так там, куда они свалили, сразу война началась. Вот и выходит: на кой черт сваливали?
Правда, и у нас без стрельбы не обошлось. Одни стреляли лежа, другие стоя, а третьи с чердаков мочили друг друга. Из гусеничных танков тоже бабахали, и из всех других видов передвижного и переносного оружия. Штук тысяч десять всепогодных внедорожников на воздух взлетели, гайки до сих пор повсюду валяются. У нас, правда, опять без кризиса не обошлось, который, по-моему, по-прежнему, на мой взгляд, фикция и чепуха. Как не было у нас особенно выдающегося катаклизма, так и нет. Вот, скажем, моя жена. Она еще в конце декабря прошлого года сама себе подарок подарила: умопомрачительные штанишки нижние фирмы «Online». Я еще, помню, в новогоднюю ночь хотел их с нее снять. Но она не позволила: «Я вот сниму счас тебе! Я вот тебе их так сниму, что забудешь, как штаны за 200 евро с женщины снимают!» Какой тут кризис?
Хотел я в ту же ночь обидеться на жену, но не обиделся. Зачем на жену обижаться? Пошел к себе. Шампанского выпил, икрой закусил. Дело это, по-моему, очень приятное. У нас все-таки каждому человеку надо уметь шампанское икрой закусывать. Кризис — он ведь в мировом масштабе, или на Марсе, а в моем личном измерении, то есть как я это дело чувствую — ни фига. У нас с ним дороги разные. И вот лежу у себя и с несколько злым таким удовольствием думаю о том, что у меня ведь и любовница есть, и трачу я на нее 200 евро в день, а то и больше. Я потом и машину новую себе купил. Подержанный такой «Ягуар» с металлическим зверем на капоте. Мысль простая: пока кризиса нет, надо, значит, со зверем на капоте успеть купить. И люстру в большую комнату. Люблю я люстру в большую комнату покупать, пока еще кризис в тумане. Пусть висит и эту дуру, мою жену, освещает. Пусть хоть в одних нижних штанах по комнате под люстрой прогуливается!
Вот так всю жизнь и живу в ожидании большого и настоящего кризиса. И тогда жил и потом тоже буду. И солнце для меня всегда восходит на Востоке, а садится на Западе. И весна для меня наполнена блеском витрин, четкостью ценников, цинизмом политиков, международным идиотизмом и щебетом птиц. А какие женщины весной по улицам ноги переставляют! Они, правда, по этим улицам круглый год ноги переставляют. И я, когда проезжаю мимо них на своей новой машине, себе представляю: «А вот если какая-нибудь из них станет моей новой любовницей? Что тогда? Сколько потрачу я на нее в условиях нового какого-нибудь масштабного или глобального катаклизма?»
А в эту бесчеловечную, в эту кретинскую формулу «полный ПЦ» я не верю. Они ее сами у себя на Марсе придумали, вот пусть там и выбираются. Причем здесь я?
Туфли издателя Парусинова
Написание книг и в наше суматошное время — дело исключительно модное. Кризис не кризис, а новые книги читателю подавай. Чем денег меньше, тем пищи духовной надо больше. Поэтому обязательно в каждом уголке страны хотя бы один писатель что-нибудь пишет. В связи с чем почти каждая книга почти каждого такого писателя способна начинаться как-то даже удивительно, если не эпатажно: «Однажды, в студеную зимнюю пору…».
И хорошо еще (и просто гениально), если климат той местности, где создаются эти замечательные слова, благоприятен. Прекрасно, если климат этот отвечает образному содержанию только что воспроизведенной фразы. А ведь может он этому условию не отвечать. Тогда талантливая задумка меркнет и куда-то пропадает. Писатель мучается и орет на жену. Жена рыдает в другой комнате. Писатель с мечтою всё бросить и тихо умереть на заброшенном полустанке ложится на диван. И только под утро убеждается в том, что плен его вечен, и он — безвольный раб своего редкого дарования.
Что делает в это время издатель?
Он не мечтает все бросить и на заброшенном полустанке не собирается умирать. Больше того, он — приятный мужчина в парусиновых туфлях. Единственный в своем роде. Издателей в стране навалом, писателей тоже навалом, а приятный мужчина парусиновых туфлях один. Только он знает, каким тиражом поставить на печатную машину произведение умного автора. Только он способен выстроить в шеренгу своих подчиненных и о чем-то при них прокричать. После чего с невероятной скоростью способен он пронестись вдоль всей шеренги и плавно спланировать на лучезарный берег Средиземного моря. В связи с чем о нем говорят: «Вон наши Парусиновые Туфли на берег спланировали. Пора уж, господа, не книги, пора уж сухофрукты на зиму заготавливать!»
Однако вернемся к писателю. Он что себе думает?
Он себе ничего не думает. Точнее говоря, он, как и всякий писатель, много чего думает на заре нового дня. О том, что шляпа на вешалке отчего-то криво висит, а зонтик под вешалкой криво стоит. О том, что железная тачка под окном постарела. О том, что вот-вот стошнит его от этой проклятой овсянки. Он думает, что в комнате, где он сидит, очень душно, а на улице темнеет рано. Лист осенний метет по асфальту, перелетные утки на юга потянулись, ибо и в самом деле природа все ближе и ближе к зиме. Он думает, что процесс этот вечен, и чем дальше, тем больше не понимает он ничего в этой жизни. А еще он думает, что издательский договор такой длинный и такой строгий, что надо бы что-нибудь обязательно написать. Вот он, еще о чем-то подумав, и пишет: «Однажды, в студеную зимнюю пору…» А после кричит: «Вот ты жена! Ну хватит плакать тебе! Твой муж на верной магистрали! И позвони Парусинову! Этим проклятым туфлям позвони! Пусть аванс подготовит!»
Книга выходит в указанный срок. Читатели во всех уголках страны читают ее, дивясь трагическому благородству описаний.
Человек не отменяется
Не так давно вышла в свет книга, которую, слава богу, не я написал. А если бы и написал, то и тогда слава богу.
Но дело не в этом. Дело в том, прочитать-то я ее прочитал, и в шок был повергнут с такой силой, что долго оправиться не мог. Как это могло получиться, что автор написал о том, что человек отменяется? Что на такое подвигло его?
Все это вызвало во мне протест, жгучее неприятие. По-моему, никак невозможно, чтобы человек перестал иметь какое-либо значение в тугом водовороте буден, и ничего от него не осталось, кроме шапки на вешалке. А если осталось, то куда это оставшееся подевалось потом?
К тому же в преамбуле к книге было подчеркнуто, что автор отразил «все многообразие трагизма человеческого бытия в современном мире». Ничего себе замах! Ну, засадил! По-моему, трагизма в жизни полно, многообразия тоже навалом, и навязчивый Тегеран, и сомалийские пираты, и животный грипп, и протухшие бомжи в метро — лишнее тому подтверждение. А вот с тем, что все это относится ко всему человеческому бытию, то тут я категорически должен не согласиться. Я, скажем, прозаик, а не бомж и не сомалийский пират. Я сплю с женой в одной кровати, умею во сне прилично всхрапнуть. У меня есть мягкие домашние тапки, и ноги мои чувствуют себя в них комфортно. Я бреюсь по утрам и вспрыскиваю побритое лицо приятной туалетной водой. Какой же в этом трагизм? Тут на лицо чудесное многообразие, торжество человеческой природы, а не угнетение ее.
Завтрак у меня проходит тоже в полном удовольствии. Я кушаю овсянку, куриное яйцо, хлеб с сыром и запиваю кофе. Мне нравится за завтраком смотреть в окно. За ним природа тихо увядает, но будет и в ней ее новое зимнее торжество, способное внести свои коррективы и в человеческое бытие. Моя же посадка за рабочий стол напрямую связана с многообразием моих же творческих намерений. Я уверен, что и сегодня что-нибудь сочиню, и мой герой после всех его мытарств и приключений сольется в лирическом порыве с какой-нибудь милой и доброй женщиной. Самою женщину я еще не придумал, но придумаю ее обязательно вместе с привычками и одеждой. Она будет у меня по всем параметрам скромной, мягкой, отзывчивой, милой и в меру сексуальной. И в тесном контакте с ней мой грубоватый герой раскроется весь, вплоть до шапки на вешалке. В результате чего раскроюсь и я как писатель. Но даже после этого что-нибудь наверняка останется от меня, и я не буду знать, куда это девать, но буду уверен, что даже в этом случае человек не отменяется, его нельзя отменить, невозможно, как бритье по утрам, куриное яйцо, ночной сон с женой и смену времен года.
