Мартти Ларни - Рассказы
Отто сидит у томатной теплицы на опрокинутом ящике из-под лука и водит пальцами босой ноги по тонкому, сухому песку. Не слышно больше граммофона на террасе хозяйской дачи. Его сменил неясный шум общего разговора, перемежаемый звонкими смешками женщин. Ноздри Отто различают запахи вареных раков и еще чего-то. Едва заметное дуновение ветерка доносит их от окна хозяйской кухни прямо сюда, к томатной теплице.
Отто вздыхает и принимается бесцельно разглядывать свои ладони. На них сплошные гладкие мозоли, твердые и блестящие, как медь. Он не щадил их на работе, досталось-таки им — тридцать лет на братьев Сувио и неполных три года на свой счет. Перебирая в памяти прошлое, Отто видит его, словно в густой туманной дымке. Очень мало проглядывается во мгле светлых пятнышек — очень мало было праздников и радостных событий.
Он закрывает глаза, и приятный вечерний покой тихо вливается в душу, оттесняя прочь туманную мглу вечных будней. И этой беззвучной симфонией бессознательно дирижирует большой палец ноги, ритмично выводящий замысловатые фигуры на остывающем песке. Недавняя семейная ссора постепенно перестала волновать Отто, накал в душе разрядился. Он больше не винит Элму. Сам он во всем виноват. Кто ему велел выпивать со стариком Сайнио?
Отто раскрывает глаза и осматривается. Молодой парень, рабочий с огорода, собрался к ночи гулять и тихонько обходит стороной дремлющего возле теплицы старика. Лицо у парня красное от загара. Он надел свой выходной костюм, настолько еще новый, что на брюках сохранилась заглаженная складка. Парню недосуг останавливаться, чтобы поговорить со старым человеком. Да, видимо, и охоты нет. Он лишь машет рукой беззаботно и кричит, убегая:
— Что же ты, Отто, дремлешь тут? Баня вот уже час, как освободилась. Ступай париться!
Отто бормочет что-то в ответ, неохотно, словно по обязанности. Затем встает, потирает задеревеневшие ноги и не спеша идет к себе домой. И там уже развеялась давешняя грозовая атмосфера. Однако ни муж, ни жена ничего не говорят друг другу. Оба страдают теперь одной болезнью — недостатком инициативы. Это избавляет их от неприятных объяснений. Наконец жена ставит на стол кофейные чашки и тихо говорит:
— Наверно, немного остыл. Но мы лучше сварим потом свежего, после бани.
Муж отхлебывает горький, с цикорием, напиток и украдкой бросает взгляд на жену. Веки у нее слегка припухли, как обычно у женщин после слез. Но в лице есть что-то светлое, доброе и привлекательное — такое, что не исчезает с годами.
Муж допивает свою чашку потом подходит к жене, ласково похлопывает ее по плечу и говорит:
— Ну, что же, старушка, пойдем-ка мы с тобой в баню.
Дед
Все, кто знал парнишку, находили его замкнутым и раздражительным. В его бледном, цвета дрожжей лице было что-то старческое, хотя тонких щек его ни разу еще не касалась бритва. Он пришел на садоводство ранней весной, когда не хватало рабочей силы, был принят как временный подручный, да так и остался на все лето.
— Могу взять тебя только временно, — сказал хозяин, леденящим взором окинув юнца, у которого ломался голос и не было никаких рекомендаций.
Но временная работа затянулась. Паренек отличался редкостным прилежанием и трудился, как маленький вол. Через полгода такого усердия его коренастая фигурка ссутулилась и плечи согнулись в дугу; будто он теперь уж никогда не выпускал из рук тяжелых ведер. В характере его появилась какая-то преждевременная зрелость, в глазах была суровая горечь и жестокость. Все его движения стали до того скупыми и рассчитанно точными, словно он годами продумывал их и отныне ни единым мускулом не шевельнет без особенной надобности. Не удивительно, что рабочие садоводства прозвали его Дедом.
Минули весна и лето, на смену им незаметно подкралась тихая осень. Первые ночные заморозки расписали весь ландшафт в удивительные, сказочные тона. Открытые посадки и парники смиренно ждали наступления зимы. Пало цветущее царство чернозема, и последние остатки его живой силы отступали, стягиваясь к четырем отапливаемым теплицам. Десятки батальонов цветов теснились там, укрывшись от ярости зимы.
Временные работники садоводства — три женщины и двое мужчин, — как водится, получили в день Миккели расчет. Это было довольно грустное событие. Все молчали, а хозяин, выдавая деньги, сокрушенно вздыхал и жаловался на отсутствие работы.
— На открытых грядках теперь уж делать нечего, — говорил он медленно, растягивая слова, как истый уроженец провинции Хэме. — Такое уж дело — садоводство. Летом не хватает рабочих рук, а зимой не хватает работы. Увеличить постоянный штат никак не возможно.
Помолчав, он посмотрел на Деда, вперившего тоскливый, как бы отсутствующий взор в сумерки, за которыми начиналась безработица.
Хозяин помолчал еще немного и сказал:
— Если нравится, можете весной вернуться ко мне. Я подумываю о расширении парникового хозяйства, так что работа будет.
Хозяин стал прощаться с каждым за руку. В тот момент это казалось очень торжественным актом, успешно сглаживающим общественные противоречия. Подойдя к Деду, хозяин на мгновение задержался, но не подал руки, а, кашлянув, суховато проронил:
— Ты пока оставайся. Еще на недельку, на две, пожалуй.
И вот с того дня прошло уже полтора месяца. Парнишка все работал и каждый день напряженно-тоскливо ждал расчета. Ведь он здесь временный. И вся его жизнь начинала казаться ему страшно несерьезным, пустяковым, временным занятием. У него не было ни малейшей надежды занять постоянное место в передних рядах театра жизни. За места здесь приходится драться локтями, цепляться руками и зубами. Ему же достался удел зрителя без места, он вынужден стоять в проходе, далеко в стороне, словно он у жизни пасынок.
***При «разводочной оранжерее», где выводили рассаду, было обширное рабочее помещение. В зимнее время там чинили парниковые рамы и плели соломенные маты. Деда сделали плетельщиком. Работа ему нравилась. Он плел солому, приплетая собственные мечты. А порывистый ветер и неутешный осенний дождь выводили над ним свои жалостные песни, осыпая слезами стеклянную крышу. Приближалась зима.
Но часто парнишке приходилось откладывать работу. Теперь над ним было два начальника: хозяин и хозяйка. Он старался угодить обоим. Хозяин велел ему плести маты, а хозяйке потребовалась помощь на кухне. Он носил дрова в комнаты, вытряхивал половики, убирал двор и бегал в лавку за покупками.
Вот что значило быть временным работником. Его безбородая юность иногда восставала, порывалась устроить бунт. В груди сдавленно рокотали слова проклятия.
Не только хозяйка, но и домработница гоняла парня, как ей вздумается. Хозяйки он боялся, а домработницу ненавидел.
Затем появился еще новый мучитель. Старшая дочь хозяев вернулась из Швеции, где она три года пробыла в пансионе. Девушка достигла того возраста, когда по всякому поводу восклицают «ах» и «ой». У нее стали округляться бедра. Герои кинофильмов порой не давали ей уснуть всю ночь. Она принесла с собой какое-то неуловимое веяние «большого мира». Вернувшись домой, она была «ужасно счастлива» и «умирала от восторга», любуясь анютиными глазками, золотыми шарами и тюльпанами «Прозерпина».
Временный работник старательно избегал встреч с барышней. Тому причиной была известная зависть и неприязнь ко всем баловням судьбы. Прошло две недели, прежде чем девочка заметила Деда. Однажды парнишка принес на кухню дрова, сложил их в ящик и было направился к выходу, как навстречу ему появилась юная барышня и спросила:
— Ты кто такой?
Он оцепенел и, не глядя ей в глаза, ответил сквозь зубы:
— Чего?
Затем он решительно надвинул кепку на глаза и вышел. Сильно не в духе пришел он в разводочную и с яростью принялся плести солому.
— Что, Дед, кофием угостила хозяйка? — окликнул его младший садовник. — Э, видно, не угостила, раз ты такой кислый. А?
В ответ — ни звука. Только шелестела сухая ржаная солома в руках, словно прибрежный тростник под порывами осеннего ветра. Садовник покачал головой и, уходя в жаркую теплицу, проворчал:
— И чего дуется? Сам не знает.
Но Дед молча продолжал свое плетение. Он ушел в себя, в маленький внутренний мир, где скрывались лихорадочно-жаркие грезы. Слава богу, хоть на минуту можно было остаться одному.
Как-то раз хозяйская дочь зашла в разводочную. Она сделала вид, будто ищет отца, хотя сама прекрасно знала, что он с утра уехал в город. Девочка уселась на край упаковочного стола, критически взглянула на бедного паренька с неосознанным чувством своего превосходства, поболтала ногами и начала щебетать:
— А я на будущей неделе пойду в школу домоводства, но только в шведскую. Видишь ли, я теперь знаю шведский язык не хуже финского. А ведь это не всякому дано.
