Святослав Сахарнов - Сын лейтенанта Шмидта
— Итак, в руках у нас некоторая скромная сумма в деревянных. Это значит, что мы сможем снять номер в дешевенькой гостинице, — начал Николай, когда его спутники, покинув вагон, окружили его. — Поневоле вспомнишь время, когда, прежде чем ехать в город, достаточно было дать телеграмму: «Вам выезжает депутат Верховного Совета» или «Забронируйте одноместный номер видом море Герою Советского Союза». Нет, в старом строе тоже были свои прелести. А сейчас — гусары, вперед! Процесс пошел.
Глава шестая СПЕЦИАЛИСТ ПО МУЗЕЙНЫМ СОКРОВИЩАМ
Члены товарищества остановились в бывшей железнодорожной для проводников, переоборудованной в трехзвездочный отель, гостинице. На крыше ее стояли коробчатые, освещенные изнутри электрическими лампочками буквы: «О…ЕЛЬ». Букву «Т» фирма-изготовитель не успела поставить и разорилась.
— Ничего, это даже придает зданию какой- то шик, — рассудил Николай. — Оригинально и загадочно. Иностранцы думают, что «ОЕЛЬ» это славянское женское имя. Номера нам дали тоже ничего. В коридоре, правда, не выветрившийся за год запах туалета, который был, вероятно, рядом. Но стерпим. Подвесной потолок если и рухнет, то, надеюсь, уже после того, как мы выедем. Итак, господа, вынужден вас оставить. Кое-какие старые дела. Про кактусовую фирму я вам говорил. Две-три росписи в актах ликвидационной комиссии. Мексиканцы такие формалисты!
Сказав это, он покинул номер. Николай торопился на Ропшинскую улицу.
— Все же, как ни говори, у коммунальных квартир есть свои достоинства, — размышлял он вслух, разглядывая на двери 26-й квартиры гирлянду звонков. — Если на косяке восемь этих милых электрических чашечек, значит, разыскиваемое лицо не будет важничать. Ничто так не воспитывает покорность, как проживание в коммуналке.
Сказав это, он решительно нажал все восемь кнопок подряд — бумажки рядом со звонками были или оборваны, или затерты до нечитаемости, — и не прошло несколько томительных минут, как дверь взорвалась недовольными голосами:
— Кому там не терпится?
— Нахал какой!
— Дайте ему по рукам.
Дверь распахнулась, открыв могучий, еле прикрытый капотом, в масляных пятнах, дамский торс.
— Могу я видеть Никодима Петровича? — опережая новый взрыв негодования, спросил Николай, придерживая на всякий случай носком ботинка дверь.
— Читать не умеете? — огрызнулся капот. — К Сыроземову четыре звонка.
— К Никодиму Петровичу мужчина, — радостно сообщил из-за ее спины девичий голос.
— Нету его.
— Как нету? Дома сидит. Еще не выходил.
— Пардон, мадам, — оттеснив даму в капоте, Николай вступил в просторное помещение, которое по странной прихоти лиц, полстолетия назад заселивших квартиру, стало одновременно и прихожей, и кухней. Набор газовых плит и кухонной мебели неопровержимо доказывал, что классовое расслоение, начатое Гайдаром, уже проникло и сюда. Кроме худосочных, выкрашенных белой эмалью изделий «Газоаппарата» тут стояли и могучие, вишневого цвета, дорогие плиты производства Венгрии и Швеции, а столы и подвешенные к стенам пеналы представляли собой наглядное пособие на тему «Кухня вчера и сегодня».
— На вашем месте я бы здесь все переставил, — задумчиво сказал сын изобретательного лейтенанта настороженно смотревшим на него обитателям квартиры. — Упорядочил бы эпохи. Музей на дому. Начало осмотра — дворцовый столик времен первой волны НЭПа, куплен при распродаже дворцовой утвари. Затем — стол, комиссия Нансена и ледокол «Красин» спасает Нобиле. Эти две табуретки — ужасы 37-го года. Иностранцам можно говорить что они изготовлены руками заключенных. Дальше я бы поставил вон те стол и шкаф, тут уже есть бронзовые ручки, а за стеклом стоит бутылка из-под «Старого замка». Благословенное время застоя! Бананы стоили два рубля, а картошку можно было купить в магазине за копейки. И наконец, последним должен стоять вот этот великолепный гарнитур. Беловежская пуща и суверенитет Татарии. Очень к месту замочки на дверцах — внутри сухое молоко в двухкилограммовых банках, похищенных в свое время из немецкой гуманитарной помощи… Так где меня ждет клиент?
Ошеломленные речью странного гостя обитатели квартиры № 26 молчали.
— Я провожу вас, — бледнея, сказала девица, которой принадлежало восклицание «мужчина!», и повела Николая в глубь коридора. — Вот его дверь.
— Отлично, королева. Дальше я уже сам. Вам никто не говорил, что вы похожи на артистку Зайцеву?
Девица, ахнув, ретировалась.
— Кто там? — послышался из-за двери тихий голос.
— Никодим Петрович, я к вам по музейному делу. Да не бойтесь вы, открывайте.
В проеме двери показалось старческое, узкое, с легкими, как пух, волосиками на висках, лицо.
— Миллион извинений, — Николай отодвинул старика плечом, вошел в комнату и быстро захлопнул за собой дверь.
Комната, в которой он очутился, производила впечатление антикварной лавки. Несколько грубой работы застекленных шкафов перегораживали ее пополам. Стены были увешаны полками. Висел побитый молью узбекский ковер, на котором вперемежку расположились кинжалы шамилевских мюридов, кремневое ружье времен Алексея Михайловича и каменный топор из урочища Киик-тепе. Из шкафов через запыленное стекло и с полок на гостя смотрели обломки херсонесских амфор, кривые статуэтки из скифских курганов, бусы и наконечники стрел из ямных захоронений. Все, что громоздилось на полках, представляло ценность только для хозяина. «В ломбард отсюда не унесешь ничего», — быстро оценил молодой Шмидт.
— Великолепно. Восхищен. Прямо Эрмитаж на дому. Лувр. Примите поздравления, — проговорил он, усаживаясь на продавленный стул, после чего так же быстро спросил: — Как здоровье? Пенсию носят на дом?
— На дом, — растерявшись ответил хозяин, недоумевая, что за энергичный гость вторгся в его тихое жилище.
— Коллег не забываете? Наслышан, восхищен. Вас в музее до сих лор вспоминают. Я новый сотрудник, — продолжал он. — Отдел информатики. Собираем воспоминания старых работников. Предполагается издание труда «От Гостомысла до Пиотровского», — гость болтал не останавливаясь. — Памятью сильны — так, кажется, говорил Суворов?
— Особенно нас волнуют воспоминания, которые относятся к революции, — не унимался Николай. — Музей в роковые для отечественной культуры дни. Вы были тогда эсером, эсдеком?.. Понимаю, ничто так не мешает воспоминаниям, как собственное прошлое… Итак, записываю.
С этими словами он достал из кармана записную книжку и положил ее перед собой. Однако вместо того, чтобы начать вспоминать посещение музея Троцким и Антоновым-Овсеенко, к чему уже, скрепя сердце, приготовился гость, старик начал жаловаться на соседей.
— Мелкое хамство, — согласился тот. — Греть на вашей конфорке суп и подменить пакет пшена на пакет сечки просто уголовщина. Не позже чем через сутки этим займется милиция. Так что мы еще можем вспомнить? Можно и царскую власть. Ведь музей при вас посещали многие выдающиеся деятели двора.
— О да! — взволновался старик. — Особы царственного дома, члены Государственной думы — все приходили. Помню, как-то нанес визит военный министр Сухомлинов с женой. Она, такая представительная, с высокой грудью, приезжала с ребенком.
— Бюст украшает женщину. А еще? Напрягитесь. Конечно, я понимаю — подводит память, но надежда есть — в Америке генная инженерия делает чудеса. Одной старухе-миллионерше подсадили ген молодого шахматиста, так у нее с памятью случилось что-то феноменальное: помнит дебюты всех партий, сыгранных на шахматном турнире в Харькове в 1938 году. Шахматист-то оказался наш, эмигрант… Скажите, вам не приходилось иметь дело с изделиями из хрусталя, украшенными драгметаллами?
— Приходилось. Время расцвета — рубеж столетия, мастера были из Вологды, Барнаула, Одессы, — воодушевился искусствовед. — Иной раз такое приобреталось, что собирался весь двор. Ну конечно, каждый раз экспертиза. Карл Фаберже никогда не отказывал. А уж его-то изделия!..
— Карл — это интересно, — подхватил Николай, опасаясь, что старик с ювелира перескочит на кого-нибудь другого. — Фаберже. У него была семья. Все жили в Петербурге?
— Тогда у всех были семьи, — тихо загрустил хозяин комнаты. — Взять тех же Фаберже. В Риге проживал дед по матери, профессор живописи Карл Югштедт. Бабушка по матери Мария Луиза Эльснер, урожденная Фабрициус, была родом из Валки… А как его жену звали?.. О, есть-таки еще память! Августа Юлия Якобе.
— Стоп! — прервал его Николай, заметив, что глаза старика приобретают безумный обезьяний блеск. — Вернемся от Августы Юлии к драгизделиям. Известно, что настоящими шедеврами были пасхальные хрустальные яйца. Попробуем разобраться. Итак, настали дни незаконного, совершенного на немецкие деньги переворота. Они же — десять дней, которые потрясли мир, или дни священного пролетарского гнева. На вкус и цвет, как известно, товарища нет. Куда же делись эти хрустальные безделушки?
