Максим Михайлов - Двухгадюшник. Рассказы
Синий Брат, понимая, что надо что-то делать и говорить и спиной, точнее одним чрезвычайно чувствительным у каждого военного местом пониже спины ощущая приближение разгневанного начальства, сделал нечто, существенно обессмертившее его имя. Неожиданно даже для себя он сорвал с головы засаленную кепку и, изобразив что-то среднее между поясным поклоном и кокетливым книксеном густо дохнул в лицо Господина начальника и т. д. свежезакушенным чесноком перегаром:
— Здрассьте!
И все замерли. Клерки застыли в воздухе в позе бегущих оленей. Генерал раскрыл рот, чтобы во всеуслышание изрыгнуть свое мнение об авиации вообще и о Синем Брате в частности, да так и застыл. В наступившей тишине громом прозвучал мягкий шлепок. Это в удивлении от столь торжественной встречи с размаху сел задницей на ступеньку трапа Господин и т. п.
* * *На следующий день началась работа комиссии по приему имущества, вооружения и зданий полигона новыми хозяевами. Оглушенные свалившейся им на голову ордой приемщиков-азиатов, сбитые с толку суетой и неразберихой российские офицеры тихо матерились на своих рабочих местах, с тоской глядя как уничтожается, растаскивается и попросту ломается то, что совсем недавно составляло саму их жизнь, во что было вложено столько сил и пота.
Капитан Лешка Ратомцев сидел у своего компьютера и напоследок раскладывал пасьянсы. Древний как дерьмо мамонта первый пентиум натужно хрипел кулером в такт невеселым Лешкиным мыслям. Комп несколько лет верой и правдой служивший капитану вдруг в одночасье превратился в собственность Республики Казахстан, и с минуту на минуту ожидалось прибытие казахского приемщика. А вот и он сам, легок на помине. В дверном проеме вальяжно облокотившись на косяк замер лейтенант братской армии в добротном натовском камуфляже и импортных берцах на микропоре.
— Э, братишка, ты тут компьютер сдаешь?
— Ну, я. И что? — вяло протянул Лешка, уныло оглядев свое видавшее виды х/б «для войны на цементных заводах». Офицеры полигона искренне удивлялись в свое время, где начвещ достал хэбэшки грязно белого цвета, кто и для чего вообще их изготовил. Удивлялись, но получали исправно — ходить то в чем-то надо. Теперь же на фоне казахского «рейнджера» Лешка в этом х/б ощущал всю свою убогость и злился.
— Слышь, брат, — в упор не замечая недоброжелательного отношения сдатчика продолжил казах. — В нем же золото есть, серебро там, платина, да?
— Все есть, формуляр бери смотри, да! Там все и написано, читать умеешь, нет? — передразнивая легкий акцент казаха, окрысился Лешка.
Принимающий на издевку обратил не больше внимания, чем на жужжание пролетевшей мимо мухи и жадно схватил протянутый формуляр. Несколько минут он его усиленно листал, морща лоб и напряженно шевеля губами. Потом разочарованно и вместе с тем удивленно посмотрел на Лешку.
— Э, что так мало, да?
— А ты чего хотел? — в свою очередь удивился капитан. — Думал, он из целого куска золота вырублен? Старика Хоттабыча перечитай, деятель.
— Э, плохой компьютер, не буду принимать. Пойду лучше мебель приму, да!
И раньше, чем Лешка успел сообразить, что имеет в виду приемщик, казах испарился из кабинета.
Вечером Лешка в компании офицеров отдела вышел из здания Управления. Рабочий день окончен, компьютер так и не сдан, да и черт с ним, до завтрашнего утра все служебные заморочки можно честно выкинуть из головы. Мимо, обдав офицеров облаком сгоревшей соляры, пронесся армейский Урал с казахскими номерами. В кузове топорщилась мешанина из столов, стульев и шкафов, виднелись на лакированных досках трафареты с номером войсковой части. Рядом с водителем в позе гордого степного орла восседал давешний приемщик.
— Куда это они? — озадаченно проводил взглядом мчащуюся на всех порах машину Лешка.
Начальник испытательного отдела еще не старый, но рано поседевший полковник зло сплюнул под ноги.
— Куда, куда… На базар на продажу. Весь день принимал, урод, свое национальное имущество — теперь продать торопиться.
Да, Лешка, так то оно верней, чем золото из компьютера выпаивать, тебе бы и в голову не пришло, а?
В таком же духе прием продолжался несколько месяцев. Полигон на глазах из сверкающего чистотой, функционирующего как часы механизма проведения испытательных работ превращался в никому не нужные развалины. С корнем вырывали и сдавали на цвет. мет. питающие кабеля, обесточивая целые площадки. Выбивали стекла, снимали полы, выдергивали рамы — растаскивали, и тут же продавали все, что имело хоть какую-то ценность. Правда, надо отдать должное, в ведомостях приема расписывались исправно. Ставился штамп «принято», и нормальное жилое здание в считанные часы превращалось в руины, которые очень хорошо бы вписались в ландшафт Сталинградской битвы.
* * *И вот наступил последний день. Локомотив зло рыкнул гудком, лязгнули, будто примериваясь, колеса и уверенно отсчитали первый такт движения. Эшелон тронулся. Ласковое осеннее солнце гладило лица, торчавшие из окон плацкартных вагонов. Совсем рядом сияли белизной пятиэтажки жилой зоны, можно было найти свои окна, ведущие в квартиру, где столько пережито, хорошего и плохого, будней и праздников, радости и горя, в квартиру в которую ты уже не войдешь никогда. Над вагонами взлетала переделанная афганская песня:
Прощайте степи, вам виднейКакую цену здесь платили,Какие пуски проводили…
В тамбуре у открытой настежь двери размазывал по щекам пьяные слезы прапорщик Касымбаев. Коренной казах, всю жизнь проживший в Казахстане, никогда оттуда не выезжавший, теперь он ехал в далекую, неизвестную и загадочную Россию, ехал навсегда.
— Такую страну просрали, сволочи, — тихо шептал Касымбаев грозя кулаком кому-то невидимому в небесах, добавляя дикую смесь из казахских и русских ругательств.
Прапорщик ехал на свою новую родину. И вместе с ним ехали несколько сотен других прапорщиков и офицеров. Они возвращались домой, еще не зная, что их там ждет, со страхом и надеждой глядя в будущее, с печалью и сожалением вспоминая о прошлом.
Как-то ты встретишь их, Россия?
И о чем-то грустит наш седой командир.Мы уходим. Уходим… Уходим… Уходим.
P.S. от автора: Рассказ не строго документален, многие типичные факты и явления умышленно преувеличены, хотя суть от этого не меняется.
Не хочу чтобы меня считали расистом, вроде бурята Якимова и заранее приношу свои извинения моим друзьям казахам и еще многим представителям этого народа, которые были и есть вполне приличными парнями и хорошими товарищами. Однако именно в том месте и в то время, которое описано, большинство окружавших нас казахов действительно вели себя так, как в моем рассказе.
Смерти вопреки
Кузьмич был старым матерым подполковником, начальником группы испытательной базы. Имел в подчинении пятерых офицеров и два десятка солдат. Солдаты жили на третьем этаже казармы в просторном отдельном помещении со всеми положенными атрибутами — туалетом, умывальником, спальным расположением, канцелярией и комнатой психологической разгрузки. Офицеры жили где придется: кто в общежитии, кто на съемной квартире, кто в той же канцелярии, государство считало что они уже никуда не денутся, в отличие от солдат, которые время от времени устраивали побеги из части, поэтому особо заботится об их быте не стоит. Объединяло эти две столь разные категории одно — и над теми, и над другими безраздельно властвовал Кузьмич, или как они его называли между собой «Кузьмич, на». Прозвище образовалось от привычки подполковника к месту и не к месту вставлять в свою речь вышеуказанный предлог. К примеру, при входе в расположение группы, Кузьмич обращался к дневальному проспавшему его появление следующим образом:
— Солдат, на…, ты чего, на…? Не видишь, на…, что я прибыл на…!
Вот так и повелось, что иначе как «Кузьмич, на» подполковника никто не называл. Но только за глаза. В глаза не решались, ибо вид Кузьмич имел весьма внушительный. Погрузневшая, но еще налитая силой фигура тежелоатлета, при росте под два метра и вечно суровом выражении совершенно не сентиментальной физиономии мгновенно сообщали всем окружающим, что с данным индивидуумом обращаться необходимо крайне осторожно и в высшей мере почтительно. Бойцы вообще боялись его как огня, хотя при этом никто не знал случая, когда Кузьмич хоть пальцем тронул солдата. Что уж греха таить, в нашей Великой и Могучей Российской Армии не так уж и редко какой-нибудь особо наглый, или бестолковый боец может словить зуботычину не только от дедов-беспредельщиков, но и от своего отца-командира. Офицера в этой ситуации вполне понять можно — такой призывной контингент идет, просто чума. Мой комбат в училище строил нашу батарею и вполне серьезно спрашивал: «Вас что, во время ментовской облавы откуда-то из притонов извлекли и на мою голову учиться прислали?», а комдив иначе как «будущие обитатели государственных тюрем и концентрационных лагерей» нас никогда и не звал. Посмотрели бы они, давно ушедшие на заслуженную пенсию, хоть одним глазком на тех, кто сейчас приходит служить в нашу часть. Наркоманы, алкоголики, бывшие беспризорники, психи, просто заторможенные дебилы — вот она нынешняя угроза НАТО. А офицер, он тоже живой человек, и нервы у него не из титановых тросов свиты, легко сорваться может. А тут еще неизвестно кем выдуманное, но истово ненавидимое всеми кому приходилось работать с личным составом единоначилие. Даже Иосиф Виссарионович в свое время считал, что сын за отца не отвечает и наоборот соответственно. А в нашей Краснознаменной никого не удивляет, что офицер несет полную ответственность даже не за сына, а за призванного на два года придурка, который в свои восемнадцать лет уже прошел на гражданке огонь, воду и медные трубы.
