Семен Нариньяни - Со спичкой вокруг солнца
— А что это был за день?
— Тот, в который я переехала в кооперативный дом и стала жить самостоятельно. Мама отпустила дочку от себя и испугалась. Она забыла, что дочке семнадцать лет, и что у дочки паспорт, и начала проявлять ненужное беспокойство. То прибежит к дочке чуть свет, то явится в два ночи, и все будто случайно, а на самом деле мама проверяла: одна дочка в однокомнатной квартире или не одна? А дочке трудно было быть одной. Дочка переехала в кооперативный дом в последнюю четверть перед выпуском. Квартира отдельная. Никто не мешает десятому классу готовиться здесь к сдаче государственных экзаменов. Мальчики и девочки днюют у меня и ночуют. А мама стучит ложкой по столу, говорит:
«Девочки пусть, а мальчики ни в коем случае».
Мама сама была когда-то комсомолкой, но с тех пор, как ее дочь стала жить одна, эта комсомолка забыла, чему ее учили в комсомоле, и сделалась яростной противницей дружбы школьников различного пола и их совместной подготовки к сдаче экзаменов на аттестат зрелости.
Но вот аттестат зрелости получен. Я поступаю в медицинский институт, и ко мне вместо школьников начинают бегать по вечерам студенты-медики. Одни посидеть поболтать, другие списать лекцию. А мама как увидит у дочки в гостях студентов мужского пола, так сразу зеленеет.
— При таком характере маме не нужно было строить дочке отдельную квартиру.
— Мама думала, что я буду жить в этой квартире с мужем, а дело с замужеством задержалось, мне целый год пришлось жить одной. И за этот год мама потеряла в весе шесть кило.
Месяц назад мама встретила у меня Эдика. Он забежал на чашку чая. Приглашаю к столу и ее. Отказывается. Сидит, ждет, когда он начнет прощаться. Дождалась и кинулась ко мне с допросом:
«Кто?»
«Мальчик».
«Этот мальчик на десять лет старше тебя»,
«Ну, не мальчик, знакомый».
«Как он очутился здесь?»
«Провожал с последнего сеанса и зашел».
«С какого?»
«С последнего»
Мама как услышала про «последний сеанс», так в истерику:
«Не смей! Гони! Не пускай!»
Чтобы успокоить, не волновать маму, я говорю;
«Хорошо, не пущу».
Мама на следующий день приходит с проверкой. И надо же. Входит она в дверь как раз в тот момент, когда Эдик, прощаясь, потянулся ко мне с поцелуем. Мама тут же отправилась к себе за раскладушкой и уже до самой свадьбы не оставляла нас вдвоем с Эдиком. Мы сидим за столом, пьем чай, и она с нами. Я выхожу в переднюю проводить его, и она тут же. Два дня он терпит, хмурится, а на третий отводит меня в сторонку и шепчет:
«Давай поженимся».
А я стою, смеюсь.
— Почему?
— Эдик был у меня первым настоящим кавалером. До этого за мной бегали только мальчики-однолетки. А это был мужчина. Музыкант. Мне льстило, что такой человек ухаживает за мной, гуляет по городу, объясняется в любви. Но как только этот мужчина заводил разговор о замужестве, меня тут же разбирал смех. Видно, не доросла еще до замужества.
— И все же вышла?
— Торопили меня.
— Кто?
— Он. Подруга, которая нас познакомила. Мама.
— Он что, понравился маме?
— Боялась она за меня.
— Когда дочка замужем, маме, конечно, спокойней.
— Я маму не виню.
— А его?
— Он муж. Сама выбрала.
— Если не секрет, за что?
— Он серьезный.
— Это как понимать?
— Другие мужчины норовят словчить, обмануть девушку, а у Эдика все было по-честному. Он уже на четвертый день сделал мне предложение. Потом Эдик красивый.
— Предположим.
— Замечательный музыкант.
— Два часа я разговаривал с этим музыкантом, и он не нашел повода, чтобы сказать мне о своей любви к музыке. Он мог бы сказать о своих чувствах к вам, Катенька. И тоже не сказал. О чем же этот красивый, серьезный, хороший человек говорил в день, когда он так глупо, грубо оскорбил молодую жену? Красивый, хороший исповедовался в своей любви к кроссвордам.
Катенька засмеялась, захлопала в ладоши.
— Это вы сказали про него в точку. Кроссворд у Эдика превыше жены, музыки, родной матери. Едем с ним в автобусе. Десять минут назад он говорил со мной в парке о своей любви. Сидим рядом. А он смотрит не на меня, а в журнал с кроссвордом. Первое утро после свадьбы. Первый чай молодоженов. Он несет бутерброд ко рту, а глаза его в газете с кроссвордом. Да что утро…
Катенька сделала паузу, смущенно улыбнулась, а потом, набравшись смелости, стала продолжать:
— Третий день после свадьбы. Ложимся спать. Он целует меня. Я еще не привыкла чувствовать себя женой, стыжусь его. И вдруг он отстраняет меня, выскакивает из-под одеяла. Бежит к столу. Я за ним, думаю: не случилось ли что с сердцем? А он спешил к столу не за валидолом, не за валокордином! Он вытащил из ящика пакет с вырезками. Мой муж, еще до женитьбы, взял себе за правило: все кроссворды, которые он получает из «Мосгорсправки», решать в тот же день. И вот ночью, целуя, обнимая жену, он вдруг вспомнил, что один из кроссвордов остался нерешенным. Он забыл название комедии Гоголя — начинается на «ж», кончается на «а». Кидается к шкафу с книгами.
— У него есть книги?
— Энциклопедия и сорок собраний сочинений писателей наших и иностранных.
— Ого!
— Энциклопедия вся, а из каждого собрания муж покупает только по одному тому, последнему.
— Почему именно этот?
— В последнем томе печатается перечень произведений писателя, а кроссвордисту, кроме этого, ничего и не нужно.
Вот и на сей раз узнает муж название комедии, которая начинается на «ж» и кончается на «а», вписывает его в кроссворд. Кроссворд укладывает в соответствующую папку… И это в такой момент, когда молодая жена лежит в постели, ждет его. Ну, будь мы женаты год, полгода, я, может быть, при такой ситуации и посмеялась бы. Но на третий день после свадьбы…
Начала Катенька свой рассказ с улыбкой, а закончила слезами. Я успокаиваю ее, а сам думаю:
«Что делать? Говорят: коли ты — фельетонист, то обязан мирить супругов. Пусть он глуп, ограничен, — все равно мири. А я не хочу мирить. Мне жалко дочку Катеньку. Ну зачем молодой женщине, хорошей, ни в чем не виноватой, до конца дней своих жить с кроссвордистом».
Катенька кончила плакать и задала вопрос, который уже задавала:
— Что сказал Эдик?
— Эдик хочет повысить эрудицию, знание масс и с этой целью предлагает проводить всесоюзные соревнования кроссвордистов. Сначала низовые, для школьников, домохозяек кандидатов философских наук. Потом городские, областные…
— А больше он ничего не говорил?
— Говорил, что опечатки в кроссвордах недопустимы и должны приравниваться к разряду идеологических диверсий, а виновники наказываться со всей строгостью, как за покушение на самые основы.
— Домой он вернется? Не говорил?
-. Если бы он и захотел вернуться, я бы на вашем месте, Катенька, не пустил такого. Хлопнул бы перед его носом дверью.
— Мне жалко маму. Она мучилась, строила квартиру.
— Вы найдете другого мужа, который будет любить вас, а не дурацкие слова по горизонтали и вертикали.
Катенька горько улыбнулась и сказала:
— Страшно.
— А вы не спешите с решением. Подумайте.
Дочка Катенька уходит, и ко мне тотчас входят два новых посетителя. Худрук эстрадного оркестра и замдиректора филармонии.
Оба волнуются. Говорят — спешат, перебивают друг друга.
— Не пишите, — просит один, а второй тут же добавляет:
— Эдик к ней вернется.
— Эдик обещал вам?
— Уговорим.
— Заставим.
— Он же не любит ее.
— Будет любить, — говорит один, а второй добавляет:
— Уговорим, ей-богу. Только не пишите.
— Фельетон будет о нем. Вам что бояться?
— Областной отдел культуры создаст комиссию. Снимут с работы не только Кучкина, комиссия снимет и меня.
— Вас за что?
— У нас в области такой порядок: кто бы на эстраде ни проштрафился, снимают в первую очередь директора филармонии. Директора у нас сняли раньше. Значит, теперь снимут заместителя.
— У Эдика Кучкина верха лучше, чем у американца Армстронга. Его сразу заберет в Москву Утесов, — говорит худрук, а замдиректора добавляет:
— А у меня ни верхов, ни низов. Меня снова отправят завом в кинотеатр «Космос».
— А мне, — говорит худрук, — задержат присвоение звания заслуженного артиста республики.
— Не пишите, — просит замдиректора, а худрук добавляет:
— Скажите, что нужно сделать, мы сделаем.
— Хотите, сегодня же приведем его к ней? — спрашивает замдиректора.
— И не уйдем от них, — добавляет худрук, — пока они не поцелуются, не лягут спать рядышком.
Эти двое могли и привести его к ней и даже уложить их спать рядышком. И сделали бы они это совсем не потому, что им было жалко ее. Им было жалко себя.
