Джером Джером - Досужие размышления досужего человека
Наблюдая за строительством в Голландии, невольно вспоминаешь то, что раньше казалось просто бессмысленной формулировкой, — страна построена на сваях. В дюжине футов ниже уровня улицы по колено в воде трудятся рабочие, обутые в рыбацкие сапоги, устанавливают в грязи большие деревянные блоки. Многие старые дома накренились вперед под таким углом, что просто страшно под ними проходить. Живи я на верхнем этаже одного из таких домов, дрожал бы, как котенок. Но голландец высовывается из окна, что нависло над улицей, отклонившись на шесть футов от перпендикуляра, и с довольным видом покуривает трубку.
В Голландии есть забавный обычай: время на железной дороге спешит по сравнению с городским временем на двадцать минут. Или отстает на двадцать минут? Я не мог этого запомнить, когда жил там, и уж тем более не помню сейчас. Голландец и сам не помнит.
— У тебя еще полно времени, — говорит он.
— Но поезд отправляется в десять, — возражаешь ты, — до станции целая миля, а сейчас половина десятого.
— Да, но это значит — в десять двадцать, — отвечает он. — У тебя еще почти час.
Пять минут спустя он стучит тебя по плечу.
— Я ошибся, это значит — без двадцати десять. Мне казалось, что наоборот.
Кто-нибудь обязательно начнет с ним спорить и доказывать, что он был прав сначала. Они будут выяснять это научными методами, а ты тем временем ныряешь в кеб, но результат всегда один: или ты приедешь на станцию на сорок минут раньше, или на двадцать минут опоздаешь на поезд. Платформа в Голландии всегда переполнена женщинами, многословно объясняющими своим мужьям, что либо вовсе не было никакой необходимости торопиться, либо следовало выйти из дома на полчаса раньше. Разумеется, в обоих случаях будут виноваты мужья. Мужчины просто ходят взад-вперед и бранятся.
Вносилось предложение согласовать городское и железнодорожное время, но против этого имеется серьезное возражение: если это сделают, то уже ничто не сможет вывести голландца из себя и заставить волноваться.
© Перевод И. Зыриной
Следует ли нам говорить то, что мы думаем, и думать, что говорим?
Один мой сумасшедший друг говорит, что характеристикой нашего века является притворство. Он утверждает, что все светское общение основано на притворстве. Входит служанка и сообщает, что в гостиной ждут мистер и миссис Скукит.
— О черт! — говорит муж.
— Тихо! — одергивает его жена. — Закройте дверь, Сьюзен. Сколько можно повторять вам, чтобы вы никогда не оставляли двери открытыми?
Муж на цыпочках крадется наверх и запирается в кабинете. Жена крутится перед зеркалом, поправляет прическу, пытается взять себя в руки так, чтобы не выдать своих чувств, и входит в гостиную с распростертыми объятиями и с таким видом, будто ее посетил ангел. Она говорит, что счастлива видеть Скукитов и как мило, что они пришли. Почему же они не привели с собой еще Скукитов? Где озорник Скукит-младший? Почему он никогда не приходит повидаться с ней? Придется на него по-настоящему рассердиться. А милая крошка Флосси Скукит? Слишком мала для визитов? Чепуха! Какой смысл принимать гостей, если приходят не все Скукиты?
Скукиты, надеявшиеся, что хозяев не будет дома (они нанесли визит только потому, что в книге по этикету написано: визиты полагается наносить минимум четыре раза за сезон), объясняют, как они все старались и старались прийти.
— Сегодня днем, — подробно излагает миссис Скукит, — мы решили, что придем во что бы то ни стало. Джон, дорогой, сказала я сегодня утром, я пойду и повидаюсь с дорогой миссис Хам, что бы ни случилось.
Складывается полное впечатление, что к Скукитам заглянул принц Уэльский, но ему сказали, что принять его не могут, пусть заглянет вечером или в какой-нибудь другой день, потому что сегодня Скукиты намерены получить настоящее удовольствие — они повидаются с миссис Хам.
— А как поживает мистер Хам? — восклицает миссис Скукит.
Миссис Хам минутку молчит, напрягая слух. Она слышит, как он спускается вниз по лестнице и крадется мимо двери. Слышит, как тихонько открывается и закрывается парадная дверь, и тогда приходит в себя, словно очнувшись ото сна. Она размышляла о том, какая печаль охватит мистера Хама, когда тот вернется домой и узнает, чего лишился.
И это происходит не только со Скукитами и Хамами, но даже и с теми, кто вовсе не Скукит и не Хам. Общество основано на притворстве; во всех его слоях люди притворяются, что все очаровательны; что все мы счастливы всех видеть; что все счастливы видеть нас; и как хорошо вы сделали, что пришли; и мы безутешны от того, что вы в самом деле должны уходить.
Что мы предпочтем — спокойно выкурить сигару или же поспешить в гостиную, чтобы послушать, как поет мисс Визгинг? Да можно ли об этом спрашивать? Мы так спешим, что наталкиваемся друг на друга. Мисс Визгинг сегодня не в голосе, но если мы настаиваем… Разумеется, мы настаиваем. Мисс Визгинг крайне неохотно соглашается. Мы старательно не смотрим друг на друга, направив взгляды в потолок. Мисс Визгинг заканчивает петь и встает.
— Как-то чересчур коротко, — говорим мы, едва слегка стихают аплодисменты. Уверена ли мисс Визгинг, что спела все целиком? Или она пошутила над нами, плутовка эдакая, и лишила нас целого куплета? Мисс Визгинг уверяет, что во всем виноват композитор. Но она знает еще одну песню. Тут наши лица светлеют и озаряются радостью. Мы шумно требуем еще.
Вино у нашего хозяина всегда самое лучшее из тех, что мы когда-либо пробовали. Нет, второго бокала не нужно; мы не решаемся, доктор запретил строго-настрого. А сигары! Мы представить себе не могли, что в этом будничном мире изготовляют такие сигары! Нет, право же, еще одну мы выкурить не сможем, но раз уж он так настаивает, нельзя ли положить ее в карман? Правду сказать, мы не такие уж курильщики. А кофе у хозяйки! Не поделится ли она с нами секретом? Младенец! Мы боимся вымолвить хоть слово. Обычных младенцев мы видели и раньше. Говоря откровенно, мы, как правило, до сих пор не замечали особой прелести в младенцах и всегда считали, что те, кто над ними сюсюкает, ведут себя неискренне. Но этот младенец! Нам просто хочется спросить, где они такого взяли. Как раз такого мы и сами всегда хотели. А как крошка Дженет декламирует «Посещение зубного врача»! До сих пор любительская декламация нас не привлекала, но это талант, честное слово. Ее нужно готовить к сцене. Мать не очень одобряет сцену? Мы умоляем ради театра — нельзя лишать его такого таланта.
Каждая невеста — красавица. Каждая невеста очаровательна в простом наряде от… подробности ищите в местных газетах. Каждое бракосочетание — повод для вселенского ликования. Держа в руке бокал с вином, мы рисуем идеальную жизнь, которая, мы знаем, уготована для новобрачных. Да и как может быть иначе? Она — истинная дочь своей матери (одобрительные возгласы). Он… ну, его мы все знаем (опять одобрительные возгласы. И невольный взрыв хохота, быстро подавленный, с дальнего края стола, от плохо воспитанного молодого человека).
Мы переносим притворство и в религию. Сидим в церкви и, раздуваясь от гордости, через положенные промежутки времени сообщаем Всемогущему, что все мы — жалкие черви и в нас нет ничего хорошего. Мы считаем, что вреда от этого никакого не будет, зато предполагается, что это доставляет удовольствие.
Мы притворяемся, что каждая женщина порядочна, что каждый мужчина честен — до тех пор, пока они не вынудят нас (против нашей воли) заметить, что это не так. Тогда мы на них очень сердимся и говорим, что им, грешникам, не место среди таких безупречных людей, как мы. Когда умирает богатая тетушка, наше горе почти невыносимо. Торговцы мануфактурой наживают состояния, помогая нам в наших жалких попытках выразить свою скорбь. Единственное утешение в том, что она ушла в лучший мир.
Все уходят в лучший мир, когда выжимают все, что могут, из этого.
Мы стоим вокруг открытой могилы и говорим это друг другу. Священник так уверен в этом, что для экономии времени ему вывели эту формулировку и напечатали ее в маленькой книжечке.
Ребенком меня это удивляло — то, что все уходят на небеса. Думая обо всех умерших, я представлял себе, что рай давно переполнен. И почти сочувствовал дьяволу — как говорится, никто даже не заглядывает к нему. В своем воображении я видел его, одинокого старого джентльмена, как он день за днем сидит у ворот, надеется вопреки всякой надежде и бормочет себе под нос, что, пожалуй, нет никакого смысла продолжать эту волынку. Старая няня, с которой я поделился, не сомневалась, что, если я буду продолжать в том же духе, меня-то он точно заполучит. Должно быть, я был весьма испорченным мальчиком. Мысль о том, как он мне обрадуется — единственному человеческому существу за долгие годы, — меня определенно зачаровывала. Хоть раз в жизни кто-нибудь начал бы вокруг меня суетиться.
