Джером Джером - Досужие размышления досужего человека
— Уже и не надеялся снова его увидеть, — заметил мой приятель. — Он служил в гарнизоне в том месте в Африке — как это оно называется? — на которое напал Махди. Удалось бежать всего троим. Он всегда был счастливчиком, Джим.
— Но разве вы не хотите поговорить с ним подольше? — предложил я. — Мы-то с вами всегда сможем увидеться насчет нашего маленького дельца.
— О, все в порядке, — заверил меня он. — Мы как раз договорились, что встретимся завтра.
Я вспоминал об этой сцене, обедая как-то вечером с русскими друзьями в отеле «Санкт-Петербург». Один из собравшихся не виделся со своим кузеном, горным инженером, почти восемнадцать месяцев. Они сидели друг напротив друга, и не меньше дюжины раз за обед один из них вскакивал со своего места и бежал обнять другого. Они сжимали друг друга в объятиях, расцеловывали в обе щеки и снова садились с влажными от слез глазами. Такое поведение не вызывало никакого удивления среди их соотечественников.
Но гнев русского вспыхивает так же быстро и неистово, как любовь. В другой раз я ужинал с друзьями в одном из знаменитых ресторанов на Невском. Два джентльмена за соседним столиком вполне дружелюбно разговаривали — и вдруг вскочили на ноги и кинулись друг на друга. Один схватил бутылку с водой и мгновенно разбил ее о голову приятеля. Его противник в качестве оружия выбрал тяжелый стул красного дерева, отскочил назад, чтобы хорошенько размахнуться, и наткнулся на даму, пригласившую нас на ужин.
— Пожалуйста, аккуратнее, — сказала леди.
— Тысячу извинений, мадам, — отозвался незнакомец, с которого обильно текли вода и кровь, и, тщательно стараясь не помешать нам, проворно нанес удар, опрокинувший его противника на пол.
Появился полицейский, но не стал вмешиваться, а выбежал на улицу, чтобы поделиться радостными вестями с другим полицейским.
— Это обойдется им в кругленькую сумму, — заметил муж леди, спокойно продолжавший ужинать. — Неужели не могли немного подождать?
Это действительно обошлось им в кругленькую сумму. Не прошло и нескольких минут, как в ресторане появилось с полдюжины полицейских, и каждый потребовал свою долю. Затем они пожелали обоим соперникам доброго вечера и ушли, явно в прекрасном настроении, а оба джентльмена, обмотав головы влажными салфетками, снова сели за столик, и дружелюбная беседа, перемежающаяся смехом, потекла так же гладко, как и раньше.
На чужестранца они производят впечатление искреннего и непосредственного народа, но тебя не покидает ощущение, что под этим кроются грозные черты характера. Рабочие — правильнее было бы назвать их рабами — позволяют себя эксплуатировать с безропотным терпением умного животного, однако каждый образованный русский, с которым ты затрагиваешь эту тему, не сомневается, что грядет революция. Но говорит он с тобой об этом только за закрытыми дверями, потому что ни один русский не может быть уверен, что его слуги не шпионят для полиции. Однажды вечером мы разговаривали о политике с крупным русским чиновником в его кабинете, и тут вошла его старая экономка — седовласая женщина с мягким взглядом, работавшая у него больше восьми лет. К ней в доме относились почти как к другу. Он резко замолчал и сменил тему. Когда дверь закрылась, он объяснился:
— Лучше разговаривать о таких вещах, когда ты совсем один, — и засмеялся.
— Уж конечно, вы можете ей доверять, — возразил я. — Кажется, она всем вам очень предана.
— Куда безопаснее не доверять никому, — ответил он и продолжил с того места, где нас прервали. — Она надвигается, — сказал он. — Иногда я просто чую в воздухе кровь. Я старик и могу не дожить, но моим детям придется страдать — как и положено детям за грехи отцов. Мы превратили народ в грубую скотину, и, как грубая скотина, он накинется на нас, жестоко и не разбирая, кто прав, кто виноват. И правые, и виноватые одинаково падут перед ними. Но это должно случиться. Это необходимо.
Ошибка думать, что русские высшие классы противятся прогрессу мертвой стеной эгоизма. История России повторит историю Французской революции с одной только разницей: русские образованные классы, мыслители, толкающие вперед невежественную массу, делают это с открытыми глазами. Там не будет Мирабо, не будет Дантона, пришедших в смятение от людской неблагодарности. Среди людей, работающих сегодня на революцию в России, есть государственные деятели, солдаты, женщины благородного происхождения, богатые землевладельцы, процветающие торговцы, студенты, знакомые с уроками истории. Они не заблуждаются насчет слепого монстра, в которого пытаются вдохнуть жизнь. Они знают — он их уничтожит, но вместе с ними он уничтожит несправедливость и тупость, которую они ненавидят больше, чем любят себя.
Русский крестьянин, восстав, окажется куда ужаснее и безжалостнее, чем французы в 1790 году. Он менее умен и более жесток. Во время работы он поет дикую грустную песню, этот русский скот. Он поет ее хором на причале, когда тащит тяжелый груз, поет ее на фабрике, поет в бесконечной безрадостной степи, когда жнет зерно, которое вряд ли будет есть. Это песня о хорошей жизни, какую ведут его хозяева, о пирах и гуляньях, о смехе их детей, о поцелуях их влюбленных.
Но последняя строчка каждого куплета всегда одинакова. Если попросить русского перевести ее, он пожмет плечами.
— О, это значит, — скажет он, — что однажды время тоже настанет.
Это душераздирающий, западающий в память рефрен. Его поют в гостиных Москвы и Санкт-Петербурга, и каким-то образом светская беседа и смех затухают, и тишина, как ледяное дыхание, входит в закрытые двери и окутывает все. Это необычная песня, подобная завыванию утомленного ветра, и однажды она пронесется над страной, возвещая ужас.
Шотландец, встреченный мной в России, рассказал, как он, впервые оказавшись на должности управляющего крупной фабрики в Санкт-Петербурге, принадлежавшей его шотландским нанимателям, совершил непреднамеренную ошибку, когда в первую неделю выдавал рабочим жалованье. Запутавшись в русских деньгах, он заплатил людям (каждому!) почти на рубль меньше. Обнаружив свою ошибку к следующей субботе, он все исправил. Рабочие приняли его объяснение абсолютно спокойно и никак не прокомментировали. Это его поразило.
— Но ведь вы не могли не заметить, что я заплатил вам меньше, — обратился он к одному из них. — Почему же не сказали мне?
— О, — ответил тот, — мы думали, вы положили эти деньги себе в карман, а если бы мы начали жаловаться, то нас бы уволили. Никто бы не поверил нашему слову против вашего.
Видимо, взяточничество настолько распространилось в России, что все классы принимают его как часть установленного хода вещей.
Друг подарил мне маленькую собачку ценной породы, и я хотел взять ее с собой. Перевозить собак в вагонах железной дороги строго запрещается. Перечень наказаний и штрафов за это изрядно меня напугал.
— О, все будет в порядке, — заверил меня друг. — Главное, чтобы у тебя в кармане лежало несколько рублей.
Я дал денег станционному смотрителю и проводнику и остался очень доволен собой. Но я не предвидел, что ждет меня дальше. Весть о том, что едет англичанин с собакой в корзинке и при деньгах, передали телеграфом по всему пути. Почти на каждой станции в вагон входил громадный железнодорожный служащий с саблей и в шлеме. Сначала они меня просто пугали — я принимал их по меньшей мере за фельдмаршалов. В мозгу замелькали образы Сибири. Волнуясь и дрожа, я дал первому золотой. Он тепло пожал мне руку; мне показалось, что он готов меня расцеловать. Не сомневаюсь, если бы я подставил ему щеку, он бы так и сделал. Следующего я испугался уже не так сильно. Насколько я понял, за пару рублей он меня благословил и, передав заботам Всевышнего, откланялся. Добираясь до границы с Германией, я совал деньги в эквиваленте английских шести пенсов людям в одежде и с выправкой генерал-майора. Видеть, как светлели их лица, получать прочувствованные благословения — о, эти деньги того стоят!
Но с человеком без рублей в кармане русская бюрократия вовсе не так обходительна. Заплатив еще несколько монет, я без всяких сложностей пронес собаку через таможню и на досуге осмотрелся. С полдюжины служащих в униформе изводили некоего несчастного субъекта, а он в ответ огрызался, и его худое лицо при этом морщилось; вся эта сцена напоминала травлю школьниками какой-нибудь голодной шавки. В его паспорте обнаружилось небольшое отступление от формы, как объяснил мне один пассажир, с которым мы успели сдружиться. Рублей в кармане у него не было, и его отсылали обратно в Санкт-Петербург (путь, занимающий около восемнадцати часов) в вагоне, в каком в Англии не стали бы перевозить даже быков.
Русским бюрократам это казалось хорошей шуткой, они то и дело заходили в зал ожидания, где он сидел, съежившись, в углу, смотрели на него и со смехом уходили. Раздражение уже ушло с его лица, сменившись тупым, вялым безразличием — такое выражение бывает у побитой собаки после того, как порка закончилась; она лежит неподвижно, уставившись большими глазами в пустоту, и ты не понимаешь, о чем она думает.
