Кавалер Ордена Золотого Руна - Альберт Акопян
Пение, доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчас выполняется это единственное условие. Остап вошел внутрь.
В обшарпаном зальце, на скамьях, спускавшихся амфитеатром к небольшой эстраде, остолбенело сидели двести ночлежников. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. Только что кончилось пение, начался следующий номер программы.
Между американским национальным флагом, стоявшим на эстраде, и развешанными по стенам библейскими текстами прыгал, как паяц, румяный старик в черном костюме. Он говорил и жестикулировал с такой страстью, как будто что-то продавал. Между тем он рассказывал поучительную историю своей жизни — о благодетельном переломе, который произошел с ним, когда он обратился сердцем к Богу.
Он был бродягой ("таким же ужасным бродягой, как вы, старые черти!"), он вел себя отвратительно, богохульствовал ("вспомните свои привычки, друзья мои!"), воровал, — да, все это было, к сожалению. Теперь с этим покончено. У него есть теперь свой дом, он живет, как порядочный человек ("Бог нас создал по своему образу и подобию, не так ли?"). Недавно он даже купил себе радиоприемник. И все это он получил непосредственно с помощью Бога.
Старик ораторствовал с необыкновенной развязностью и, как видно, выступал уже в тысячный раз, если не больше. Он прищелкивал пальцами, иногда хрипло хохотал, пел духовные куплеты и закончил с большим подъемом:
— Так споемте же, братья!
Снова раздалось скучное-прескучное пение.
Ночлежники были страшны. Почти все они были уже не молоды. Небритые, с потухшими глазами, они покачивались на своих грубых скамьях. Они пели покорно и лениво. Некоторые не смогли превозмочь дневной усталости и спали.
Весь день они скитались у мостов и пакгаузов, среди мусора, в вековечном тумане человеческого падения. Сидеть после этого в ночлежке и распевать гимны было пыткой.
Ночлежники не возражали. Бог с чашкой кофе и куском хлеба — это еще приемлемо. Споемте же, братья, во славу кофейного бога!
И глотки, которые уже полвека извергали только ужасную ругань, сонно заревели во славу господа.
Остап вышел и зашагал в сторону Бродвея. С молниями и громом мчались поезда по железным эстакадам надземной железной дороги. Молодые люди в светлых шляпах толпились у аптек-кондитерских, перебрасываясь короткими фразами. Манеры у них были точь-в-точь такие же, как у молодых людей, обитающих в Варшаве на Крахмальной улице. В Варшаве считается, что джентльмен с Крахмальной — это не бог весь какое сокровище. Хорошо, если просто вор, а то, может быть, и хуже.
Некоторые молодые люди прогуливались без шляп. Это модно. Сверкали под фонарями гладко зачесанные волосы. Пахло сигарами, и дрянными, и дорогими. Отсюда начинались фешенебельные районы. Остап оглядел свой головной убор, благодаря которому его пригласили в ночлежку, и швырнул его в мусорный бак.
Было еще рано. Электрическое панно величиной с полдома горело над входом в ресторан "Пока-Пока". Молодые люди в полувоенной форме, принятой для прислуги в отелях, ресторанах и театриках, ловко подталкивали входящих. В подъезде висели фотографии полуголых девушек, изнывающих от любви к населению.
Середина зала была занята продолговатой площадкой. По сторонам и немного подымаясь к ней выстроились столики с тесно прижавшимся друг к другу нью-йоркским населением. На всякий случай Остап выбрал столик поукромнее.
Он еще не покончил с малоинтересным и нисколько не воодушевившим его супом, как из-за оркестра внезапно выскочили девушки, голые наполовину, голые на три четверти и голые на девять десятых, если, конечно, считать одеждой страусиные перья. Они ревностно заскакали на своей площадке, иногда попадая перьями в тарелки с супом или баночки с горчицей.
Это своеобразное соединение кулинарии со служебным рвением, наряду с радостью за свою предусмотрительность, внесло в душу командора разнообразные эмоции. Сначала ему подумалось, что вот так, наверно, суровые воины Магомета представляли себе рай, — на столе еда, в помещении тепло, и гурии делают свое старинное дело. Затем он неожиданно для себя начал прикидывать, во сколько обходится обед в этом раю. Получилось доллара в два на райскую душу. Значит, средненький смертный нью-йоржец может взлететь сюда раз в месяц, а то и реже. Зато он наслаждается вовсю. Он и джаз слушает, и котлетку кушает, и девочками любуется.
"Что же ты приуныл, Остапушка? Не об этом ли рае ты мечтал на днестровском льду и в азиатских песках? Веселись, дурак!" — он вгляделся в лица танцовщиц. У одних они были тупые, у других — жалкие, у третьих — жестокие, но у всех одинаково усталые. Вдруг микроскопическая иголочка кольнула сердце командора. Он даже не сразу осознал причину этой боли и несколько секунд озирался по сторонам, прежде чем взгляд вернулся к кавалькаде на площадке.
Он встал, щелчком подозвал одного из ангелов во фраках и отправился на поиски содержателя райских кущ. Помахав перед носом "святого Петра" удостоверением корреспондента белогвардейской "Ля Ренессанс", Бендер кратко и невнятно объяснил управляющему, что подыскивает ресторан для шикарного банкета русских изгнанников. На вопрос управляющего о том, сколько готовы заплатить "господа из Житомира и Сибири" (он неплохо знал географию), Остап замысловато перевел на английский сакраментальную фразу "Считаться не приходится". Эквивалент управляющему понравился и он сходу согласился на единственное условие: проверить, подходит ли танцевальная площадка для русской "калинки-малинки".
Остап поговорил с оркестром, и когда лошадки в очередной раз выпорхнули на арену, музыка неожиданно оборвалась. Нарушение райского распорядка вызвало в зале некоторое смятение. Некоторые решили, что произошел налет, а один особенно впечатлительный господин даже сунул в рот свои карманные часы. Но управляющий, загадочно улыбаясь, сообщил, что только сегодня особо уважаемая публика получит бесплатный сюрприз — "рашн калинка-малинка".
Оркестранты давно привыкли к чудесам адвертисмента и поэтому нисколько не удивились тому, что объявленный номер не соответствует заказу русского.
Остап спустился на площадку в свете юпитера и подошел к ней. Она узнала его. Лицо ее скривилось, губы задрожали. "Не надо, Тереза, — сказал Остап, — все хорошо". Он сорвал с нее идиотские перья, одел на нее свой пиджак и застегнул его на все пуговицы.
Труба вывела первые аккорды танго…
Потом она никак не могла расстегнуть верхнюю пуговицу пиджака. Потому что другой рукой судорожно сжимала лацканы…
Управляющий, обрадованный тем, что русскому площадка понравилась, отпустил раньше времени и понравившуюся ему девчонку.
Утром Остап обнимал Терезу и в сотый раз обещал, что вернется за ней. Вернется обязательно. Вернется очень скоро. Не позже, чем через месяц. Даже раньше.
Когда он уходил, Тереза не отрывала взгляд от своих коленок.
