Светлана Шишкова-Шипунова - Дураки и умники. Газетный роман
— Очень даже понимаю, — вздохнула Соня. — Помнишь, как Мастодонт говорил: можешь не писать — не пиши.
— Старик знал, что говорил. Царство ему небесное, — сказал Сева и в очередной раз хлебнул из граненого стакана.
За столом тем временем Коля Подорожный сцепился с Борзыкиным.
— А я тебе говорю, что вы не имеете права отмечать юбилей, потому что вы — это уже не «Советский Юг», а совсем другое издание!
— Мы правопреемники! — возражал подвыпивший Борзыкин, набычившись.
— А читателю по х…, что вы правопреемники! Не надо было название менять!
— Ты знаешь, сколько раз «Правда» меняла названия?
— То «Правда»! Она по другим причинам меняла. А ты без единого выстрела в штаны наложил, побежал сдаваться, и кому — Рябоконю! Ну и где теперь твой Рябоконь, которому ты в любви и верности клялся на первой странице? Вот подожди, скоро наши придут…
— Ваши — не придут! — тыкал пальцем в тщедушного Колю упитанный Борзыкин. — Назад пути нет! Реформы необратимы! — Он бы еще выкрикивал лозунги, но вдруг Соня неожиданно для себя самой встряла в спор, и сразу за столом притихли, все знали о неприязни, с некоторых пор существовавшей между Борзыкиным и Нечаевой, но лицом к лицу они, кажется, еще не сходились.
— Загубил ты газету, Борзыкин, — сказала Соня. — Неплохая, между прочим, была газета, а теперь полное дерьмо.
Тот даже протрезвел и вытаращил на нее глаза, соображая, как лучше ему отреагировать.
— Ну, это твое личное мнение, а читатели так не думают.
— А что, еще остались читатели? Знаешь, в чем твоя проблема, Борзыкин? Ты всю жизнь занимаешься не своим делом. Тебе все равно чем руководить — газетой, пожарной командой или филармонией — лишь бы руководить, лишь бы кабинет, машина, вертушка и, главное, поближе к начальству.
— Завидуешь? — прищурил глаз Борзыкин. — Я тебя понимаю. Сама хотела, да не вышло. Ну что поделаешь, я тебе всегда говорил: не женское это дело. Зато личную жизнь устроила, а то бы… — он оглянулся по сторонам, ища поддержки своим словам, но никто даже не улыбнулся. — А как это у вас получается? Он вроде как на государственной службе, а ты — в газете, которая призывает к свержению… Это как?
— А так, что каждый занимается своим делом. Тебе этого не понять.
Борзыкин заморгал глазами и вдруг снова сделался пьяненьким.
— Ладно, давайте лучше выпьем, ребята, а?
Но ребята уже двигали стулья, вставали из-за стола и потянулись на выход. Во дворе типографии закурили и кто-то предложил подняться на четвертый этаж, где помещался раньше «Южный комсомолец», — посмотреть, что там творится. Этаж то ли опечатали, то ли просто закрыли, никто там не бывал с тех пор, как перестала выходить газета, и вот сейчас потянуло.
— Ну что, сходим? — подбивал Жора Иванов. — Бери бутылку, пошли в родных стенах помянем Михалыча.
Несколько человек пошли через двор, чтобы с черного хода подняться в редакцию. Зудин двинулся было за ними, потом передумал и повернул назад, но кто-то увидел и крикнул:
— А кандидатам в губернаторы тоже полезно посмотреть, что стало с бывшим комсомольским имуществом!
Зудин дернулся, вспомнил про охранников, он теперь никуда без них не ходил, но выглядело бы нелепо, если бы он их позвал сейчас, он заглянул со двора под арку, крикнул им, чтобы уезжали, он потом позвонит, и поплелся вслед за компанией.
Глава 27. Тени на заброшенном этаже
Вход на четвертый этаж был не то чтобы закрыт, а просто завален всяким хламом вроде сломанного стола и стульев без ножек, старых, когда-то, вероятно, промокших, но давно высохших и загнувшихся по краям подшивок газеты, оторванных от стены панелей и прочего хозяйства бывшей молодежной редакции. На этаже было сумрачно, пусто и как-то даже страшновато, как всегда бывает в нежилом, заброшенном помещении.
Жора и Сева, шедшие первыми, перешагнули через кучу, загромоздившую вход на этаж и, оказавшись на лестничной площадке, стали ногами отгребать хлам в сторону, расчищая проход остальным.
— Пошли посмотрим, открыт кабинет редактора? — сказал Жора.
Они углубились в темное чрево этажа, по дороге натыкаясь на какие-то предметы, наступая на обломки стенда, когда-то украшавшего редакционный холл, и разбросанные всюду папки с развязанными тесемками и вывалившимися письмами читателей. Жора поднял с полу фотографию, присмотрелся, это была фотография со стенда, изображавшая редколлегию газеты «Молодой станичник» в 1923 году. Угол у нее был оторван, а на лицах отпечаталась подошва ботинка. Жора сунул фотографию в карман и ткнулся в дверь приемной. Она легко открылась, приемная была абсолютно пуста, только на полу стоял разбитый телефонный аппарат, он присел и снял трубку, трубка неожиданно отозвалась жалобным, протяжным гудком.
— Ты смотри, работает!
— Позвони кому-нибудь, — предложил Сева.
Жора набрал номер милиции — 02, было занято.
Дверь в кабинет редактора, напротив, оказалась заперта. Они стали шарить по углам, не валяются ли где-нибудь ключи, но ключей не было. Подошли остальные, разом несколько человек навалились на дверь, ломать было не жалко, все равно здесь все переломано, дверь затрещала и поддалась. В кабинете было еще темнее от плотно задернутых штор, Люся Павлова стала их отдергивать, полетела пыль и открылись грязные, местами треснувшие окна. Кабинет тоже имел тот еще вид. На редакторском столе были навалены горы бумаг и газет, из открытого настежь сейфа вывалены прямо на пол красные папки, листы дипломов, какие-то документы с грифом «Секретно» и «Для служебного пользования».
Собрали и расставили вокруг большого стола более или менее уцелевшие стулья, а Люся концом шторы размазала по столу пыль, чтобы можно было поставить бутылку водки и несколько одноразовых пластмассовых стаканчиков. Свет в кабинете не горел, как выяснилось, потому, что были выкручены все лампочки. Жора спустился на третий этаж, в редакцию «Свободного Юга», зашел в туалет, свинтил там лампочку и в кармане принес ее наверх. Лампочку тут же вставили в настольную лампу, найденную на шкафу, она осветила только угол стола и бутылку, лица же собравшихся оставались в полутьме, и это придавало обстановке дополнительный драматизм. Некоторое время все просто смотрели друг на друга и молчали. Находиться в этих стенах, где прошли, можно сказать, лучшие годы их жизни и где все теперь являло собой унылое зрелище распада и запустения, было тяжело.
— Ну что, — сказал Жора, — помянем еще раз Мастодонта, царство ему небесное, старик сильно переживал, когда «Комсомолец» заглох, он тут столько лет оттрубил…
Выпили и снова помолчали. Все как будто забыли про Зудина, а он сидел тихо в углу, в темноте и наблюдал за происходившим как бы из зрительного зала.
— Эй, а где Зудец? Где этот деятель наш выдающийся? — спохватился Сева. — Он же вроде за нами шел.
— Я здесь, — ответил из угла Зудин, по-прежнему оставаясь невидимым, и голос его прозвучал будто откуда-то извне, так что Люся Павлова вскрикнула испуганно: «Ой!» и схватила за рукав Валю Собашникова.
— Вот убей меня, не понимаю, зачем люди лезут во власть? — сказал Валя, рассуждая как бы сам с собой, а на самом деле провоцируя невидимого Зудина. — Ну что хорошего? Вот возьми всех наших первых лиц — какая у них судьба? Масленова возьми. Доживает один, всеми брошенный, затюканный…
— Нашел кого жалеть, — вставил Валера Бугаев. — Он в свое удовольствие пожил, дай Бог каждому, ему ж самое спокойное время досталось — ни переворотов, ни реформ, ничего! А за все в жизни рано или поздно надо платить.
— Верно. Пойдем дальше — Русаков. Этого в самые реформы угораздило, и что? Еле жив остался, говорят, инфаркт и все такое. Кстати, это его и спасло, а то бы загремел в «Матросскую тишину» вместе со всеми.
— Жертва перестройки! — заключил Валера. — Революция пожирает своих детей.
— Ладно, допустим. Дальше кто у нас был? Твердохлеб? Этот реформам, как мог, сопротивлялся. Результат — тот же. Вылетел в 24 часа, потом еще целый год в прокуратуру таскали. Я вообще удивляюсь, что после всего этого он опять туда же стремится, я бы на его месте за три квартала обходил.
— Самолюбие. Отыграться хочет, — высказал предположение Жора. — Вот изберут, а он возьмет и в отставку подаст, скажет: хотел только проверить отношение ко мне моего народа. Спасибо, граждане дорогие, низкий вам поклон и все такое, но разгребать развалины дураков нема! А голоса мои прошу, мол, засчитать в пользу моего молодого соперника господина Зудина Евгения Алексеевича.
Все поглядели в темный угол. Зудин не шелохнулся.
— Подождите, не сбивайте, — сказал Валя Собашников, — я ж по хронологии иду. Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду. После Твердохлеба был Рябоконь, он же Федя-унитаз. Что мы знаем про Федю? Что талдычил он народу про реформы с утра до вечера. И сколько сам продержался? Года полтора, наверное?
