Михаил Веллер - Гонец из Пизы
– 13 —
Сигнальный мостик, давно соединенный для оперативности с громкой трансляцией, объявил:
– Какая-то жуткая дура летит на нас! Товарищ старпом!!!
По закону подлости Колчак сидел в гальюне. Поскольку доклад требовал немедленного принятия решения, он скакнул к телефону, поддерживая одной рукой брюки, и заорал в трубку все, что мог пока сообразить к исполнению:
– Воспрепятствовать!!!
И, судорожно приводя себя в порядок, выскочил наверх. Наверху он увидел, что сигнальщик несколько погорячился, хотя зрелище было действительно эффектным. Из-за Боровицкой площади в прояснившемся голубом небе полз в их направлении громадный неуклюжий самолет. Шесть прозрачных пропеллерных дисков на округлых крыльях размахом с (казалось) футбольное поле отсвечивали солнечной пылью. Еще два пропеллера вращались над фюзеляжем с обоих концов приподнятой мотогондолы. Это восьмимоторное чудовище выглядело страшно и миролюбиво одновременно, как мог бы выглядеть раздобревший змей-горыныч в очках и галстуках, и слало с высоты мягкий приятный рокот синхронизированных двигателей, работающих на очищенном стооктановом бензине. Кроме размеров и архаичной конструкции, необычным в аэроплане был цвет – светло-алый, как отглаженный шелковый пионерский галстук из детства старпома. Снизу во всю ширь крыльев было выведено ностальгическим шрифтом архивных газет: МАКС ГОРЬКИЙ.
Вокруг агитмонстра кружились, закладывая виражи и крутя мертвые петли, два крошечных, как осы, истребителя, надсаживаясь тонким и жестким металлическим звоном.
Колчак распялил рот, чтобы отменить приказ стандартным отзывом на событие, не имеющее отношения к кораблю: Не препятствовать!, но уже взведший маузер сигнальщик с детским счастьем прицелился и почти очередью в десять патронов опустошил магазин по курсу воздушной кавалькады.
Маузеровская пуля покидает длинный ствол одноименного пистолета со скоростью около пятисот метров в секунду, и пробивает дюймовую доску на расстоянии километра. Другое дело, что дальность эта выходит за пределы прицельной, но если попадет – то пробивает.
Таким образом, можно усмотреть прямую связь между стрельбой и тем, что один из истребителей через секунду после того, как пуля покинула ствол и помчалась в его направлении, вошел вверх брюхом в верхнюю точку своей петли метрах в восьмидесяти над гигантом и вдруг резко клюнул носом, с полуоборота ринулся в пике, накренился на крыло и врубился в правую плоскость ГОРЬКОГО у самого основания.
Колчак непроизвольно охнул.
– А-а-а-а!!! – с диким восторгом заорал сигнальный мостик. Плоскость отвалилась и планируя закувыркалась вниз, как лист фанеры. Винты еще продолжали вращаться, и это было особенно жутко, как движения отрубленной конечности. МАКС ГОРЬКИЙ свалился в правый штопор и закувыркался вниз, как щепка, увлекаемая в водоворот. Мелкие останки истребителя, отблескивая на солнце, порхали и сыпались рядом с ним.
Все это рухнуло и взорвалось. Клубящийся шар белого огня взлетел вверх и на высоте сотни метров стал расплываться и окутался черным облаком, струистый след его подъема превратился в дымную ножку гриба, и все это напоминало ядерный взрыв в миниатюре. Военные знают, что на учениях атомный взрыв имитируется подрывом именно бочки бензина. Здесь была скорее цистерна…
Раздался вздвоенный грохот потрясенной и вновь вернувшейся в нормальное состояние атмосферы.
Колчак закрыл глаза, и в этой мгновенной темноте услышал поставленный звучный голос снизу за бортом, произносящий слова очень отчетливо – в этой отчетливости было со вкусом выражаемое неодобрение:
– Господин старший помощник! Извольте подать адмиральский трап!
Под бортом стоял плот. Плот представлял собой дощатый помост, закрепленный на связанных железных бочках. Он изрядно просел в воду под грузом.
Груз был немал. Посреди помоста стоял конный памятник чугунного литья. Всадник в остроконечном шлеме простер тяжкую десницу владетельным утверждающим жестом.
Такое может привести в остолбенение кого угодно. При этом памятник был как две капли воды похож на Юрия Долгорукого и даже обсижен голубями. Оглушенный явлением Колчак не сразу сообразил, что перед памятником он видит живого человека, держащего его под чугунные уздцы. Человек был плотен, лыс, бородат и осанист той барственной государственной осанкой, которая дается только привычкой к реальной и большой власти и беспрекословию. Одним словом, сановник.
– Вы еще долго изволите заставлять меня ждать? – с убийственной вежливостью осведомился он.
– 14 —
– Так это все-таки Зимний? – тупо переспросил Ольховский. – Но почему в Москве?
– Пришлось переехать, голубчик, – сухо ответил Фредерикс, подливая в кофе сливки из серебряного сливочника с вензелем. Отпил, промокнул губы: – Закусывайте, прошу вас. Может быть, хотите водки? Не стесняйтесь.
Лакей приблизился со спины и налил из хрустального графинчика с пробкой в виде птичьей головки. Ольховский выпил, взял с блюда ломтик лососины и замер в затруднении: резать рыбу ножом нельзя, но совать ломоть в рот целиком тоже нельзя. Будь все проклято, в его время в Морском корпусе, в смысле в Первом высшем имени Фрунзе (какое отношение Фрунзе имел к морю?! – подумал он злобно), этому уже не учили. Помогая вилке кусочком хлеба, свернул ломтик вчетверо и отправил в рот, безнадежно упустив момент, когда, выждав четыре-пять секунд после глотка и давая проявиться послевкусию, надо сделать легкий полувыдох и послать в рот закуску.
– После вашего… отбытия, – светски продолжал Фредерикс, – дальнейшее пребывание в Петербурге стало решительно невозможным. Каждую ночь они, видите ли, штурмовали Зимний дворец. Вся эта, простите, беглая солдатня, нижние чины флота также, вынужден заметить, неизвестно кем вооруженные пролетарии палили по окнам, орали, ломали ворота. Вы бы видели, как они загадили Иорданскую лестницу! И если бы они сами хотели в нем жить – это еще можно понять, так нет: разобьют прикладом статую, полоснут штыком по картине, о некоторых деталях за столом умолчу. И ищут министров-капиталистов и винный погреб! Абсурд, но жить в этом абсурде невозможно. Я понимаю: страсти, бунт, порыв масс, как выражаются социалисты, но не каждую же ночь, мон дью! Вполне понятно, что пришлось переехать.
Лакей налил еще раз, и на этот раз Ольховский закусил предусмотрительно ломтиком поджаренного ржаного хлеба, раздавив по нему шарик масла. Фредерикс жевал белый тостик с апельсиновым мармеладом.
– Я не касаюсь вашего отношения к присяге, приказу и тому подобного, – сказал он. – Меня, допустим, это совершенно не касается. Но я убедительно прошу вас, слышите – убедительно: не надо хоть здесь, в Москве, стрелять по Ходынскому полю!
Ольховский поперхнулся.
– Но мы не стреляли по Ходынскому полю!
– Увольте меня от расследования. Но откуда взялись на Ходынском поле эти воронки? эти ямы?! Вы понимаете, какие следствия, какие губительные следствия это может иметь для всего царствования нашего монарха? Прибывший на раздачу подарков народ начал в толпе сталкивать друг друга в эти ямы, с чего и произошла катастрофа! Согласен: это была необдуманная затея – бесплатная раздача пряников, не говоря о кружках и платках. Но кому могли прийти в голову ямы?
Он вздохнул, взял прислоненную к ножке стола гитару и печально запел надтреснутым, но не лишенным приятности старческим тенорком: И пряников, кстати, всегда не хватает на всех. Ольховский вежливо слушал, изображая удовольствие и подобающую задумчивую грусть. Он не любил Окуджаву, хотя предпочитал не сознаваться в этом в компаниях.
– И еще одна просьба, – обратился Фредерикс, подумал, легким отмахивающим движением пальцев изобразил сомнение, преодоленное бесшабашной решимостью, и также выпил водки. – У вас есть один матрос на корабле, Гавриил Принцип…
– К сожалению, матрос не лучший, – позволил себе подпустить доверительное сожаление Ольховский. – Но удивлен, что вы осведомлены о такой частности.
– С одной стороны, прямо это меня, опять же, не касается, – кивнул извинительно Фредерикс. – С другой стороны, это как нельзя более прямо касается нас всех, мон шер. Видите ли, его мать – сербка по происхождению, и он отчасти считает себя сербом.
– От какой же части? – фривольно пошутил каперанг.
– Шутку вашу нахожу неуместной. Но могу отвечать в вашем настроений: в той части, которая держит оружие!
Ольховский наморщил лоб, вспоминая учебник истории, который в последний раз держал в руках перед выпускным школьным экзаменом.
– Шлепнет твой мудак Груня натовского эрцгерцога Фердинанда – и пизда рулю! – вскричал Фредерикс, отбрасывая скомканную салфетку и с этим жестом словно отбрасывая всю сдержанность и этикет. – А они его берегут, потому что кроме Порше он делает тяжелый танк Т-VI Тигр и штурмовое орудие Фердинанд! А это лучшая для своего времени бронетехника в мире! А на Балканах пахнет очередной мировой войной! Это тебе не Швейка читать! И не будешь ты знать, командир, как жрать рыбу за приличным столом!
