Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович - Виктор Анатольевич Шендерович
А к маленькому человеку, спящему над проспектом, подъехал грузовик; двое хмурых мужи-ков, торопясь, отвязали хлопающее на ветру полотнище и повезли его на городскую свалку.
В огромной металлической раме у проспекта теперь высились дома, чернел лес, по холодному небу плыли облака и пролетали птицы. Скрипя и набирая мощь, раскручивался над городом огромный маховик дня.
Машину подбрасывало на плохой дороге, и человек морщился во сне.
1986
Цветы для профессора Плейшнера[5]
— Куда? — сквозь щель спросил таксист.
— В Париж, — ответил Уваров.
— Оплатишь два конца, — предупредил таксист, подумав. Уваров кивнул и был допущен.
У светофора таксист закурил и включил транзистор. В эфире зашуршало.
— А чего это тебе в Париж? — спросил он.
— Эйфелеву башню хочу посмотреть, — объяснил Уваров.
— А-а.
Минуту ехали молча.
— А зачем тебе эта башня? — спросил таксист.
— Просто так, — ответил Уваров. — Говорят, красивая штуковина.
— А-а, — сказал таксист. Пересекли Кольцевую.
— И что, выше Останкинской?
— Почему выше, — ответил Уваров. — Ниже.
— Вот, — удовлетворенно сказал таксист и завертел ручку настройки. Передавали погоду. По Европе гуляли циклоны.
— Застрянем — откапывать будешь сам, — предупредил таксист.
Ужинали под Смоленском.
— Шурик, — говорил таксист, обнимая Уварова и ковыряя в зубе большим сизым ногтем, — сегодня плачу я!
У большого шлагбаума возле Бреста к машине подошел молодой человек в фуражке, козырнул и попросил предъявить.
Уваров предъявил членскую книжечку Общества охраны природы, а таксист — водительские права. Любознательный молодой человек этим не удовлетворился и попросил написать ему на память, куда они едут.
Уваров написал: «Еду в Париж», а в графе «цель поездки» — «посмотреть на Эйфелеву башню».
Таксист написал: «Везу Шурика».
Молодой человек в фуражке прочел оба листочка и спросил:
— А меня возьмете?
— Ну, садись, — разрешил Уваров.
— Я мигом, — сказал молодой человек, сбегал на пост, поднял шлагбаум и оставил под стеклом записку: «Уехал в Париж с Шуриком Уваровым. Не волнуйтесь».
— Может, опустить шлагбаум-то? — спросил таксист, когда отъехали на пол-Польши.
— Да черт с ним, пускай торчит, — ответил молодой человек и выбросил в окно фуражку.
Без фуражки его звали Федя. Федя был юн, веснушчат и дико озирался по сторонам. Таксист велел ему называть себя просто Никодим Петрович Мальцев. Он крутил ручку настройки, пытаясь поймать родную речь. Уваров изучал путеводитель по Парижу.
По просьбе Феди сделали небольшой крюк и заехали за пивом в Австрию, где, уже в Венском лесу, Федя метким выстрелом через окно уложил оленя. Чтобы не оставлять следов, пришлось развести костер, зажарить оленя и съесть его.
Отпилив на память рога, они выбрались на автобан — и покатили, ориентируясь по солнцу.
На заправке Уваров вышел размять ноги и вдыхал-выдыхал воздух свободы, пока блондинка с несусветной грудью заливала Никодиму Петровичу полный бак. Федя прижимался всеми веснушками к стеклу и строил ей глазки.
Уваров дал блондинке десять рублей, и, пока выезжали с заправки, блондинка все смотрела на червонец круглыми, как австрийские шиллинги, глазами.
В Берне Федя предложил возложить красные гвоздики к дому, где покончил с собой профессор Плейшнер. Пугая аборигенов автомобилем «ГАЗ», они дотемна колесили по городу, но дома с цветком не нашли.
До самого Парижа Федя ехал расстроенный.
В Париж приехали весной.
Оставив Уварова у Эйфелевой башни, Никодим Петрович поехал искать профсоюз таксистов, чтобы очень поделиться с ними своим опытом. Федя, заблаговременно запертый на заднем сиденье, канючил и просил дать ему погулять в одиночестве по местам расстрела парижских коммунаров.
Пока Никодим Петрович делился опытом, Федя все- таки из машины исчез — вместе с рогами и гвоздиками. Искать его было трудно, потому что все улицы назывались не по-русски, но ближе к вечеру таксист Федю нашел — у какого-то подозрительного дома с красным фонарем над дверью.
Федя был с рогами, но без гвоздик.
На суровые вопросы: где был, что делал и куда возложил гвоздики — Федя шкодливо улыбался и краснел.
Уваров катался на карусели у подножия Эйфелевой башни, попивая красненькое. Никодим Петрович Мальцев наябедничал ему на Федю, и тут же двумя голосами «за» при одном воздержавшемся было решено больше Федю в Париж не брать.
— Хорошенького понемножку, — сказал таксист. — Домой!
— Может, до Мадрида подбросишь, шеф? — спросил Уваров. — Там в воскресенье коррида…
— Не, я закончил, — печально покачал головой Никодим Петрович и опустил табличку «В парк».
Прощальный ужин Уваров давал в «Максиме».
— Хороший ресторан… — несмело вздохнул наказанный Федя, вертя бесфуражной головой.
— Это пулемет такой был, — вспомнил Никодим Петрович.
Уваров заказал устриц и антрекот с кровью. Никодим Петрович жестами попросил голубцов. Федя потребовал шоколадку и двести коньяка, но коньяк у него таксист отобрал.
В машине Федя сидел трезвый, обиженно шуршал серебряной оберткой, делал из нее рюмочку. Никодим Петрович вертел ручку настройки, Уваров прислушивался к тому, как внутри него негромко перевариваются устрицы. За бампером исчезал город Париж.
Проезжая мимо заправочной станции, они увидели блондинку, рассматривающую червонец.
В Венском лесу пощелкивали соловьи. Уваров начал насвистывать из Штрауса, а Федя — из Паулса.
У большого шлагбаума возле Бреста стояла толпа военных и читала записку. Никодим Петрович выпустил Федю и, простив за все, троекратно расцеловал. Тот лупил рыжими ресницами, шмыгал носом и обнимал рога.
— Федя, — сказал на прощание Никодим Петрович, — веди себя хорошо.
Федя покивал головой, потом сбегал на пост, вернулся в фуражке и попросил предъявить.
— Вали в туман, Федя, — миролюбиво ответил Уваров. — А то исключим из комсомола.
— Контрабанды не везете? — спросил Федя и заплакал.
Машина тронулась, и военные, вздрогнув, выдали троекратное «ура».
Неподалеку от Калуги Никодим Петрович Мальцев вздохнул:
— Жалко Федю. Пропадет без присмотра.
У Кольцевой он сказал:
— А эта… башня твоя… ничего!
— Башня что надо, — отозвался Уваров, жалея о пропущенной корриде.
Прошло еще несколько минут.
— Но Останкинская повыше будет, — отметил таксист.
— Повыше, — согласился Уваров.
Ничего, кроме правды[6]
В первый раз Паша Пенкин заподозрил неладное осенью, когда биологичка изрисовала ему весь дневник «парами»,
