Михаил Казовский - Чудо на переносице
У дверей театра или концертного зала, где выступают популярные гастролеры, наряд милиции. Милиция сдерживает стрелялыщиков, которые поняли, что законным путем на, зрелище не попасть. И пытаются сделать это незаконно. Билет поэтому приходится предъявлять дважды: один раз — вспотевшему сержанту милиции, а второй — профессиональному капельдинеру. Но это не помогает. В зале все равно оказывается в три раза больше народа, чем запланировано. Люди без мест устраиваются в проходах, на ступеньках, в нишах и за колоннами. Некоторые приносят из фойе стулья, и театр начинает напоминать просмотр любительских слайдов на именинах у тети Сони. Люди с местами этим обстоятельством недовольны, шугают контрамарочников и безбилетников отовсюду, говоря, что те загораживают им самую главную часть сцены. Контрамарочники и безбилетники ворчат, но подчиняются: закон сейчас не на их стороне.
Но вот гаснет свет, и оказывается, что людей без мест шугали напрасно: теперь они столпились одной кучей, и вообще ничего не видно. В темноте начинаются какие-то неясные перемещения и бесконечные перебранки. За этим проходит около половины первого отделения, и зрители, взволнованные перераспределением мест, никак не могут понять, что же все-таки происходит на сцене.
Многие залы у нас, особенно довоенной постройки, вообще сконструированы очень хитро. Когда их строили, то решали одну задачу: как на минимуме площади разместить максимум кресел. И при этом никто не думал, что человек платит от двух до пяти рублей не только за право найти стул под соответствующим номером и хорошенько на нем выспаться. Выспаться человек может и дома. Причем, бесплатно. Никто не думал, что в театре с любого места должно быть хоть что-нибудь видно и что-нибудь слышно. Иначе все действие превратится либо в немой кинематограф, либо в радиопередачу «Театр у микрофона». Люди вытягивают или втягивают шеи, ерзают вправо и влево, приседают, встают, приставляют к уху ладони и мысленно хотят только одного: найти архитектора, который подобное создал, и посадить его на свое место.
Во время антракта театр превращается в привокзальный буфет накануне отхода поезда. Все бегут, толкаются и вырывают друг у друга изо рта бутерброды. Создается порой впечатление, будто зрители отдали за билеты последние деньги и постились перед концертом по крайней мере пятеро суток. Столиков не хватает. Люди заглатывают булочки и пирожные на весу, в сутолоке, проливая ситро на костюм соседа. Посреди этого пиршества дребезжит звонок, и ненакормленная половина буфета начинает реветь от бешенства. Многие так и остаются здесь, предпочтя закуску продолжению зрелища.
На втором действии в зале душно. Мужчины стаскивают пиджаки, а дамы обмахиваются программками. У тех и у других лица становятся мокрыми. Но не от слез, а от пота. Очевидно, поэтому, когда действие подходит к концу, зал взрывается шквалом аплодисментов. Бедные, доверчивые артисты! Они уверены, что рукоплескания и цветы предназначены их таланту. Увы! К радости благодарных зрителей примешивается также мысль, что их мучения наконец завершились. И что теперь можно спокойно идти домой, а завтра хвалиться перед знакомыми: «Нам удалось посмотреть гастролеров таких-то!» — скромно умалчивая, какой ценой им это досталось.
ЗВЕЗДА ЭКРАНА
Он был красив, как бог Аполлон после финской бани. Его волосы цвета батона за 28 копеек курчавились на высоком лбу. Лоб он время от времени остужал холодным оконным стеклом. Он мучился. Он терзался душой. Он курил сигарету за сигаретой. Дым обволакивал его стройную, как у манекена, фигуру. Дым валил из его тонких ноздрей и из-за ровного ряда зубов, которые он три раза в день чистил пастой «Поморин». Он купался в дыму, он растворялся в нем, и было понятно без слов, что любимая его бросила, что она не поняла его тонкого внутреннего содержания и что теперь он, пустив на ветер целый блок сигарет «Ява», добьется в жизни таких недосягаемых высот, какие ей даже не снились. А может быть, все еще кончится хороню и не нужно будет достигать высот, потому что неблагодарная вовремя одумается, постучит к нему в дверь, и они, взявшись за руки, побегут между стройных березок или по берегу моря.
Но пока он остужает лоб стеклом и курит. И мы ему сочувствуем. И мы давно знаем, что если театро-, кино- или телеперсонаж берет в рот папиросу, то это неспроста. Это значит: наступил переломный момент, когда режиссер хочет показать, что его герой может еще и думать. По большому счету. Что теплится в нем где-то интеллектуальная жилка, которую он умеет никому не показывать. Что, кроме того, как целоваться посреди улицы, обсыпать любимую снегом или осенними листьями и чинить ей случайно сломанные каблуки, герой способен еще кое на что. На что конкретно, никто не знает. Ни сценарист, который об этом умолчал. Ни режиссер, который сигаретой стремится дотянуть сценарий до совершенства. Ни тем более артист, который делает бесплодные попытки сыграть психологическое самокопание. А мы, зрители, разгадываем все это сквозь густую завесу табачного дыма.
Но курят не только лирические герои. Курят и остальные. Каждый старается с выдыхаемым дымом передать свой непростой, волнующий духовный мир.
Вот он — могучий, несгибаемый мужчина, не самой первой молодости и с огромным жизненным опытом, — директор фабрики, начальник главка, председатель колхоза. И у него, несмотря на очень правильную позицию, тоже бывают минуты отчаяния. Душевного кризиса. Стресса. Когда уходит жена. Хулиганит сын. Не вытанцовывается годовой план. У Шекспира действующие лица в таких местах рыдали, рвали на себе волосы, травились ядом, фехтовали. Современный герой внешне спокоен. На его волевом лице не дрогнет ни один мускул. Выражать эмоции жестами он не будет. Он сильной рукой достанет пачку «Беломорканала», разомнет в сердцах папиросину, продует, закурит и затянется так глубоко, что даже в зрительном зале начнут кашлять. И все. И мы уже понимаем, что не испугается он трудностей. Новую жену найдет. Сына в ГПТУ устроит. И план даст. Только так.
А в какое сизое марево погружаемся мы, зрители, устроившись перед экраном телевизора, чтобы посмотреть несколько серий детективного фильма! Здесь изображаются поголовно курящие люди. Во-первых, следователь. Наш человек. Чуть что, он сразу берет сигарету в зубы и начинает дымить. Уже пепельницы раскаляются и трескаются от окурков, а он все думает. Улики выискивает. Чтобы накрыть жулика одним махом. А жулик (бандит, шпион) курит совсем по-другому. Пока он на воле, то дым пускает элегантно и непринужденно, порой даже колечками. В ресторане, под сомнительную музыку, угощает своими заграничными «Кентами» красивых, но нехороших женщин. Пользуется папиросницей с музыкой. Сорит табаком направо и налево. Но когда жулик (бандит, шпион) уже пойман или, во всяком случае, основательно влип, то манеры его резко меняются. Бегающими глазами стреляет он по сторонам и нервно пыхтит дешевеньким «бычком». Чувствует, короче, что его часы уже сочтены…
Мы не делали социологических опросов. Мы не бегали с микрофоном по улицам и не просили ответить: «Из-за чего вы начали курить — по примеру родителей, друзей, после посещения кино?» Мы не располагаем точными данными. Однако нам кажется, что, глядя на стандартно-блистательного героя, который красиво пускает дым в глаза публике, так и хочется схватить папиросу и зажигалку.
Только, пожалуйста, не обвиняйте нас в ханжестве. Мы не ратуем за полное запрещение сигарет на экранах. Мы только против штампов. Мы против навязших в зубах трафаретов, от которых уже мутит. Мутит, как школьника, который первый раз в жизни затянулся сигаретой.
ТОЛЬКО ДВЕ, ТОЛЬКО ДВЕ ЗИМЫ…
Два раза в год, после Первого мая и Седьмого ноября, когда торжества пролетают, словно поезд-экспресс мимо пригородной платформы, во многих домах страны начинаются тревожные хлопоты. Эти хлопоты начинаются с того, что юный отпрыск семейства, который только что снял и повесил в шкаф на вечные времена школьную форму и от радости отрастил на верхней губе усики, редкие, как заслуженная зубная щетка, достает из почтового ящика простую открытку. При виде этой открытки мама ахает и берется за сердце, а папа стискивает плечо своего наследника и с гордостью говорит:
— Ну, орел! Ну, богатырь! Ну, Суворов!
И вот уже пакуется старый рюкзак, и мама запихивает в него несметное количество пирожков и курятины, которой можно прокормить целую роту, а папа вручает сыну испытанный солдатский ремень, прошедший с ним огонь, воду и медные трубы, и сын, в куртке и кепочке, постриженный под «нулек», перетянутый этим самым ремнем, весь из себя уже не гражданский, хотя еще не совсем военный, предстает перед родичами и говорит:
— Пора! Не грустите! Вот увидите: скоро будет мой «дембиль». Всего через каких-нибудь двадцать четыре месяца! Пустяки! — и он, затянув: «Только две, только две зимы…», строевым шагом уходит из отчего дома.
