Сергей Литовкин - Хуже всех (сборник)
Совершенно неожиданно в комнату с характерным гоготом и шуточками ввалился мой стародавний приятель-однокашник, уже старлей, Юрик Лужский, которого я не видел года полтора. Его подводная лодка осталась на ремонте в Египте, в Александрии, а отправленный на Север экипаж задержался на несколько дней в Севастополе. Юра приволок в подарок моей дочери огромного плюшевого медведя. Обняв игрушку с себя ростом, она, не удержавшись на ногах, упала, не пройдя и пары шагов. Это совместное падение стало залогом их дальнейшей многолетней дружбы.
Поиски были прерваны на время праздничного ужина, но пропажа документа отравила мне радость встречи. Гость, выпытав у меня причину тревоги, ужаснулся и посоветовал вернуться на эсминец, продолжить поиски там. Я собрал оставшиеся бумаги и документы и с последней надеждой, в сопровождении соратника отправился на корабль.
* * *Было уже около нуля на часах, однако Сан Саныч, Лом и Боря все еще продолжали вести свою высокоинтеллектуальную беседу за коньяком, полдюжины бутылок которого были нелегально переданы на эсминец вчера вечером. Начальнику РЛС. Лично. В портфеле. Без письма или какой-либо объяснительной записки. Понятно в этой связи, что каждый третий тост, сопровождавший высокоинтеллектуальную беседу моряков, был «За скромность!»
Мне с большим трудом удалось привлечь внимание беседующих товарищей. Дважды я четко изложил им свою трагическую историю, после чего был усажен на койку, а мне в лицо нацелились два отражателя. Саныч сурово потребовал правдивых ответов на его вопросы. Минут десять спустя этот Пинкертон сделал первый обнадеживающий вывод. Осмотрев пачку фотографий и удостоверение, он сообщил, что места в карманах для партбилета в обложке уже не оставалось. Значит, домой я ушел без него. Ура! С дочки сняты страшные подозрения. Таким образом, билет исчез в период моего пребывания в дружественной каюте. Скорее всего, потеря произошла в то время, когда с меня сняли рубаху, а тело уложили на палубу. Мы облазали всю каюту, но ничего не нашли Из добрых побуждений, искренне желая меня успокоить, Сан Саныч произнес небольшую речь:
– Известно, в каком виде и из какого места ты вывалился в этот мир. Партбилета при тебе тогда не было. Постоянно помни об этом, будь скромнее, но не унижайся: окружающие ничем не лучше тебя! Даже если им удалось приобрести и сохранить нетронутыми свои интимные политические взгляды и документы.
Грубить в ответ я не стал, но посмотрел на него с укоризной.
Саныч заявил, что если дело не касается женского пола, то он считает свою персону вне подозрений, а потом строго допросил Толика и Борю, которые ни в чем не сознались. И тут доктора осенило:
– А за мной вы кого посылали?
– Приборщика! – дуэтом ответили Лом и Саныч.
– А кто у нас приборщик? – спросил Сан Саныч у Лома.
– Точилин из моей БЧ-2, второгодник, тихий такой.
– Тихий, говоришь? – Сан Саныч нахмурился.
Толя вскочил и заявил, что, используя легкие подручные средства, сейчас же добудет и Точилина и истину. Однако Саныч Лома остановил, а меня отправил за старшиной второй статьи Чекрыгой, известным тем, что из-за задержки с возвратом корабля в базу переслуживал свой срок уже месяца на четыре. Саныч послал нас всех в амбулаторию к Боре, а сам задержался в каюте для разговора с Чекрыгой, после чего присоединился к нам.
– Подождем немного, – сказал он и начал склонять Борю к дегустаии его свежевосполненных запасов медицинского шила. Боря не поддавался. Минут через восемь-десять появился Чекрыга и сообщил, что билет нашелся якобы за рундуком в каюте, и вручил его Санычу. Тот открыл книжечку и достал боновый чек номиналом в один рубль.
– Ты чего это, валюту в билете хранишь? – спросил он.
Я был страшно удивлен. Дело в том, что после уплаты партвзносов у меня оставался оторванным от чековой книжки единственный листок номиналом в одну копейку, который я и оставил в партбилете вроде закладки. Копейка реальной стоимости не имела, тогда как рубль в боновом виде был суммой немалой: бутылкой армянского коньяка тамошнего разлива в экспортном исполнении или псевдофранцузскими духами арабского изготовления.
Передавая мне краснокожую книжечку, Саныч глубокомысленно заявил:
– Не удивляйся. Этот бончик – результат многократного деления твоей одноклеточной копейки. Набежали, понимаешь, проценты на вложенный в партбилет капитал.
Мне было все равно: я с глупой счастливой улыбкой внимал его мудрым сентенциям, а всех остальных очень интересовало, что именно капитан-лейтенант сообщил Чекрыге и почему после его слов не только мгновенно нашелся партбилет, но и вложенный в него чек неожиданно подорожал. Саныч, однако, ничего не желал рассказывать, а требовал продолжения праздника, что было довольно сложно по причине позднего времени, а также царящего вокруг очередного периода очередной кампании борьбы с алкоголизмом. Впрочем, благодаря почти волшебным бонам Мортранса, которые тогда ценили гораздо выше, чем сейчас баксы, проблема была успешно решена.
И лишь ближе к утру Саныч поведал нам, что «по секрету» предупредил Чекрыгу о пропаже из каюты партбилета нового образца, которая может быть результатом происков иностранных разведок. На весь экипаж, сказал он страстно желающему поскорее попасть домой дембелю, падает опасное подозрение. Прежде всего, наверное, в застенках особого отдела будут допрашивать «годков» и «дембелей». Так что и Чекрыга мог подзадержаться еще месяцев на несколько до полного прояснения ситуаии.
Утром на приборку в каюту НРТС прибыл молодой матросик, а про Точилина стало известно, что на камбузе он обварил горячим компотом правую руку по самое плечо и убыл в госпиталь на излечение.
* * *Благодаря помощи шефа и собственной беготне, старлейское звание я получил уже через три дня, хотя позже всех своих однокашников на ЧФ.
В этот же день с эсминца, наконе, проводили в запас ст. 2 ст. Чекрыгу Петра Сергеевича. Я подарил ему на память свой значок «За дальний поход» с редкой подвеской за участие в каких-то маневрах. В ответ на мои вопросы о бонах в партбилете он сделал круглые глаза и пожал плечами.
Медаль мне так и не досталась – представление, по-видимому, затерялось в наградных или иных органах.
Для ношения документов Сан Саныч презентовал мне специальный пояс с карманами и карманчиками, снять который можно было разве что с бездыханного тела. Он взял с меня клятву, что я никогда не буду вкладывать в документы деньги, чеки и иные приманки для воров. Эту клятву я не нарушаю и сегодня.
Когда Сан Санычу подошел срок получать очередное звание – капитан 3 ранга, он подал заявление на вступление в партию. Я дал ему рекомендацию. Для перехода в разряд старших офицеров партийность была условием совершенно необходимым, но не всегда достаточным.
* * *Моей дочери сейчас столько же лет, сколько было в то время Сан Санычу. Она беспартийная, но в детстве была пионеркой. Сын мой сегодня чуть моложе меня и Лома тех лет. Он был октябренком. Ужас опасности утраты партбилетов им, слава Богу, неведом.
Для меня так и осталось загадкой: почему матросы заменили мою копеечку на полноценный инвалютный рубль? Наверное, впопыхах просто перепутали бумажки. Но возможно, это – плата за молчание. Я и молчал больше четверти века. А таких обалденных дивидендов на вклады не давал ни один МММ!
Я почти научился не делать резких движений, крайне опасных для разведчиков и радикулитчиков. Изредка меня беспокоят во сне погони за похитителями красных книжечек. Я их всегда ловлю, но, пробуждаясь, чувствую огромную усталость.
Записываю по памяти: 03402992. Это – номер моего членского билета единственной партии уже несуществующего, к горечи моей, государства. Документ лежит в нижнем ящике письменного стола в шкатулке с дипломами, патентами, грамотами и медалями. Он теперь кажется мне билетом на рейс «Титаника» или, пожалуй, паспортом гражданина Атлантиды.
Никому ни слова
Мы сидели с шефом на его кухне и отмечали получение мною очередного воинского звания старший лейтенант. Шеф (он себя так называл, а я не возражал) был солидным офицером-кадровиком, с которым нас свела судьба с момента моего прибытия на ЧФ в начале семидесятых годов. Наверное, он испытывал ко мне чувства, похожие на отцовские. Его единственный сын учился на втором курсе военного училища в Киеве, и, проявляя заботу обо мне, шеф компенсировал отсутствие основного объекта приложения воспитательных усилий и родительского участия. Вместе с тем, судьбу мою он постоянно пытался подворачивать в совершенно неожиданном для меня направлении. Его безапелляционное заявление, что только так можно стать настоящим мужчиной, вызывало у меня большие сомнения. За пару лет пребывания на ЧФ, будучи по образованию штурманом, я успел побывать и переводчиком, и радиолокаторщиком. Во всем этом явно прослеживалась рука шефа, который – это было очевидно – останавливаться не собирается. Он обещал, что сделает из меня человека. Я же подозревал наличие в этом процессе некоторых препятствий.
