Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов

Пошли гурьбой к кораблю. Запах еще витал, тянулся из чуждого нутра. Остановились у хвоста-шланга.

— Видимо, они готовились к заправке, — произнес Николай Николаевич. — но что-то их остановило…

Рагожин всунулся в люк наполовину (боялся уж весь залезать!), ухватил какую-то пластину, кинул нам. Я поймал и вздрогнул.

— Цифры!

Николай Николаевич взял у меня пластину из рук и задумался. Я вкратце пересказал суть его открытия. Все оживились, насколько позволяла тревожная обстановка, окружили Померанцева.

Черную гладкую поверхность украшали по краям голубые пятиконечные звезды с разной длины лучами, видимо, каждый луч что-то означал. А в середине были три цифры…

— Жур… нал… — произнес по слогам Валентин.

Все посмотрели на него с изумлением. Он смутился.

— Просто, я думаю, журнал-то должен быть, как у нас…

— Молодец! Валентин Васильевич… — похвалил Померанцев, перевернул пластину, на обороте шли столбиком цифры помельче. — Что ж, попробую дешифровать запись, это может быть очень важно!

Он сел на ступень древней лестницы, достал блокнот, ручку и склонился над пластиной. Мы отошли, чтобы не мешать.

Ветер с океана становился крепче. Откуда-то, как воронье, слетелись черные тучи. Небосвод тяжелел, мрачнел.

— Дождь будет… — сказала Надя и вытянула руку. В ладонь ее, будто прицельно, упала крупная капля.

— Гроза… — определил Валентин. Рагожин потрогал ушибленное плечо.

— Теперь всегда ноет к непогоде.

— Как-то там Тушка без нас?.. — вспомнила и поежилась Надя.

Никто ей не ответил, и каждый подумал о Михалыче. Печальные мысли пришли мне в голову: «Надо поставить Вожжееву крест. Или пирамиду. Но где ставить? Да что ты, — уговаривал я себя, — Михалыч жив!» А мысли упорно крутились об одном: «Конечно, пирамиду… со звездой, на высоком месте, на берегу океана!»

— Есть! Готово! — крикнул Померанцев. — Идите сюда!

Мы обступили ученого, ждали с интересом и надеждой — очень хотелось, чтобы там было написано, что все будет хорошо! Николай Николаевич встал, откашлялся.

— Слушайте… «Ши-ро-ка… стра-на… моя… род-ная… — с удивлением прочитал он. — Много в ней… гм… полей, лесов и рек…» Что-то я путаю…

— Опять стихи! — Валентин плюнул с досадой.

И мне показалось, что в меня. Но это упала вторая капля, за ней третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая… И застучало, забарабанило глухими шлепками по траве, звонкими по корпусу звездолета. Надя по-девчоночьи взвизгнула, и мы, не сговариваясь и почему-то уже не страшась, бросились в открытый зев инопланетного посланца.

Дождь обрушился лавиной, он как бы задавить хотел нас, раздолбать и смыть в океан наши атомы, мысли, планы, желания. Стихия? Нет, жажда нашей гибели, месть! Но за что?!

Что в звездолете прилетели враги, лично у меня не вызывало сомнения. Я давно заметил: национальный характер, а также человеческие наклонности обязательно проявляются в покрое одежды, манерах, архитектурном стиле, танцах… Меня в звездолете все раздражало! Раскоряченный, он стоял, как паук, как свастика. Внутри преобладали оскорбляюще-гладкие и бесстыдно вогнутые и выпуклые поверхности и формы. Даже «доильный» аппарат был неприятен и отталкивающе действовал на воображение своей функциональностью. Тут не было души! Вот что понял я. Здесь было разумное (подчас очень) животное предназначение.

Впрочем, когда мы впятером набились в кабину, чувство неприятия и брезгливости притупилось. Внутри корабль состоял из двух отсеков: собственно кабины и отсека с топливными баками. Рагожин полез их осматривать, обнюхивать, закричал:

— Газ шел отсюда! По-видимому…

Замешкался, заинтересовался чем-то и вдруг вскрикнул:

— Что такое?! С-сжатие рассчитано… оно рассчитано на… в переводе на наше измерение, значит!..

Громыхнул гром. Молния прорезала небо. Я вздрогнул, на секунду показалось, что летит космический корабль выручать своих и нам грозит еще большей! опасность.

Рагожин вылез из топливного отсека позеленевший. Я заметил, губы у него сделались серые и неживые, как резина. Фонарь горел, и как-то нехорошо было от его света, словно кто-то глядел на меня. Словно глаз это — желтый, недобрый, хитрый!

— Судя по вместительности баллонов… — выдавил Рагожин, и невыносимая мука отразилась на его лице, — и если взять массу нашей Земли…

— Н-не может быть?! — ошеломленно проговорил Померанцев. — Н-не… может…

— Что?! Что случилось-то?! — не понимал, но чувствовал необъяснимое волнение Валентин.

Николай Николаевич повел на него уничтожающим взглядом.

— Буровик тоже… Сверхглубокая!..

— Да что случил ось-то?! — заорал Валентин. — Что?! Вы объясните толком!

Надя тоже ничего не понимала, тужилась сообразить. Очень переживала. Я сказал ей:

— Для заправки баллонов требуется столько газа, что корабль мог улететь с убитой им планеты…

— Нет, нет! — Надя замахала руками, как бы прогоняя наваждение. — Что вы?! Как же?! Мы в школе проходили, что Земля состоит…

— В школе вы учили то, что людям уже известно, — вздохнул Николай Николаевич. — А мы вынуждены узнавать новое… И подчас ценой своей жизни…

— Они метили в самую глубь! — выкрикнул Рагожин отчаянно. — Они хотели забрать само… сердце! Высосать кровь!

— А-а-а-а! — взвыл Валентин и шарахнул кулаком по корпусу. На пол отвалилась какая-то гайка. Надя вздрогнула.

Дождь кончился, словно для того лишь и начинался, чтобы загнать нас внутрь и сунуть в ужас.

— Надо найти план! — убежденно произнес Николай Николаевич. — План или чертежи газопровода обязательно должны быть!

Никто не спросил: «Зачем?» — хотелось действовать, хотя и с опозданием на тысячелетия!

Мы принялись рьяно шарить в кабине. Валентин обнаружил то ли компьютер, то ли мину… Протянул Померанцеву, тот кивнул — отдай Рагожину. Я выскреб из темного угла какую-то шляпу, вроде бы кожаная, с металлическими заклепками в виде звезд… Что-то в ней было примешивающее, сунул в карман.

— Посмотрите, что я нашла!.. — Надя держала в руках увесистый фолиант.

Померанцев бережно принял его у Нади, оглядел.

— Ба! Никак семейный альбом! Вот так находка!..

Время пощадило переплет (бордовый, похожий на бархат). Декоративный замочек легко отщелкнулся. Николай Николаевич с любопытством открыл первую страницу-пластинку, и — руки ходуном заходили у него. Он смотрел в альбом, словно его ударили, словно он сейчас упадет…

Я вынул у него из рук альбом — на первой странице была одна-единственная фотография, и запечатлен на ней был — птицечеловек! В форме с погонами (судя по количеству пустого места на погонах, звание имел не самое высокое). Портрет поясной, в углу цифры. Должно быть, имя и фамилия. Или что там у них — кличка!

Не сговариваясь, мы поспешили выбраться на свежий воздух; оглядываясь на звездолет, отошли подальше. Я открыл следующую страницу. Тут было два групповых снимка: птицечеловек с женой и ребенком, и на втором несколько птицелюдей (я насчитал шесть) на фоне этого самого космического корабля!

Снимки были выполнены на тонких металлических (?) пластинах (чтоб уж на всю жизнь!), цветные, объемные. Глядя на снимок, видно было, что сзади у птицекосмонавта крылья, зачехленные во что-то белое (уж не под ангелов ли рядились?!), руки держат по швам, на сапогах — прорези для когтей…

Прочный альбомчик, и тысячелетия ему нипочем! Дальше смотреть не стали, любопытство сменилось беспокойством. Все вспомнили того птицечеловека, а Николай Николаевич еще портрет у старушки в Серпухове.

— Как бы чего с Тушкой не случилось… — сказала Надя.

Валентин забрал у меня альбом и, размахнувшись, швырнул с холма. Рагожин хотел зашвырнуть туда же то ли компьютер, то ли мину, но раздумал и сунул под мышку. Мы стали спускаться.

Вечерело. После грозы воздух был выжидающе ласковый, ветерок какой-то подкрадывающийся… Песок скрипел под ногами, будто живой… много песка было вокруг.

Мы шли по мертвому городу. Нумерация домов, я заметил, была довольно странная — почти все дома № 13… Николай Николаевич осматривал цифровые знаки, как умел расшифровывал. Получалось: «Нельзя!», «Не стоять!», «Не говорить!», «Не рассуждать!», и почему-то: «Не мыть руки перед едой!» Лишь одна надпись на фронтоне показалось смешной: «Живи и радуйся долго!», но потом, засомневавшись, Померанцев перевел еще раз, и получилось: «Жизнь — не радость, а долг!»