О. Генри - Собрание сочинений в пяти томах Том 3
Толстый старик встал, подошел к «сэру Персифалю» и пожал ему руку.
Алебардщик, издав дикий вопль, подпрыгнул от радости на месте фута на три.
— Вот посмотрите на мои ладони, — сказал он, показывая их старику. — Такие натруженные ладони можно увидеть лишь на руках чернорабочего в известковом карьере.
— Боже мой, парень! — воскликнул старик с седыми бакенбардами. — Что ты с ними сделал?
— Ах, что сделал! — ответил «сэр Персифаль». — Занимался черной работой, таскал уголь, добывал камень, покуда на них не стало страшно смотреть. Когда я уже не мог держать в таких руках кирку или даже кнут, то решил стать алебардщиком, чтобы они у меня немного отдохнули. Но опрокинутая супница, суда по всему, не лучшее для них лечение.
Я мог бы поставить на эту девушку. Такие темпераментные девушки ни перед чем не останавливаются. Она, словно ураган, обежала вокруг стола и схватила его руки своими руками.
— Ах, бедные ручки, — вздыхала она, слезы потекли по ее щекам, и она прижимала его изуродованные ладони к своей груди.
Знаете, сэр, в эту минуту весь «замок на Рейне» напоминал средневековую сцену, на которой разыгрывалась какая-то пьеса. Алебардщик сел за стол рядом с ней, а мне пришлось их обслуживать. Ну, пожалуй, вот и все, если не считать, что этот парень сбросил свою амуницию и ушел вместе с компанией.
Мне не понравилось, что он отвлекает меня, не говорит о том, что с самого начала заинтересовало меня.
— Но вы, восемнадцатый, не сказали мне, кто же разбил витрины с сигарами, кто это сделал?
— А, это произошло вчера вечером, — сказал восемнадцатый. — «Сэр Персифаль» с его девушкой подъехали к ресторану на автомобиле кремового цвета и обедали у нас в «замке на Рейне».
— Сядем за тот же стол, Билли, — я слышал, как она сказала ему на лестнице.
Я их обслуживал. У нас уже был новый алебардщик, длинноногий парень с физиономией скромной овцы. Когда они, спускаясь, проходили мимо, «сэр Персифаль» протянул ему десятидолларовую бумажку. Удивленный алебардщик выронил из рук свою алебарду, и она, упав, разбила витрину. Вот как это случилось.
Два ренегата
В городе Золотых Ворот Юга[26] собрались ветераны-конфедераты. А я стоял, наблюдая, как они шествовали под гирляндами флагов, направляясь в зал, назначенный для поминальных речей. Когда эта нестройная и заплетающаяся процессия проходила мимо меня, я сделал вылазку и вытащил из ее рядов моего приятеля, Барнарда О'Кифи, который находился там не по праву. Он был северянином по рождению и воспитанию. И как это его угораздило пристегнуться к этим седым, дряхлым ветеранам? И зачем это ему нужно было с его сияющим, мужественным, веселым, широким лицом путаться с этим вояками старого и чуждого поколения? Как я уже сказал, я вытащил его из толпы и крепко держал его, пока последняя деревянная нога не проковыляла мимо нас, и затем привел его в один спокойный и прохладный уголок; ибо город Золотых Ворот был в этот день в большом возбуждении, и шарманка благоразумно исключила из своего репертуара «Мы шли через Джорджию»[27].
— Ну, какого черта ты это затеял? — спросил я О'Кифи, когда нас разделил стол и наполненные стаканы.
О'Кифи вытер разгоряченное лицо и долго будоражил плавающий в стакане лед прежде, чем удостоил меня ответом.
— Я присутствую при пробуждении, — сказал он, — единственной нации в мире, которая когда-либо оказала мне услугу. Как подобает между джентльменами, я ратифицирую и прославляю иностранную политику покойного Джефферсона Дэвиса — самого блестящего из государственных деятелей, когда-либо восстанавливавших финансы какой-либо страны. Око за око — вот в чем состояла его платформа: бочонок денег за бочонок муки, пара кредиток в двадцать долларов за пару сапог, полная шляпа кредиток за новую шляпу… Скажи сам, разве это не система по сравнению с этими глупыми металлическими кружочками?
— Что ты мелешь? — сказал я. — Твои финансовые отступления только отговорка. Я тебя спрашиваю: зачем ты маршировал в рядах ветеранов-конфедератов?
— Затем, мой мальчик, — ответил О'Кифи, — что правительство Конфедерации бросило свою власть и мощь для спасения Барнарда О'Кифи от немедленного и опасного для жизни убийства, замышленного против него кровожадной иностранной державой, после того как Соединенные Штаты Америки отвергли его просьбу о защите и даже уведомили статистическое бюро, чтобы оно уменьшило на один голос примерный подсчет республиканского большинства на тысяча девятьсот пятый год.
— Брось, брось, — сказал я. — Американская Конфедерация уже почти сорок лет, как перестала существовать. А тебе самому не больше сорока. Когда же это покойное правительство успело направить свою иностранную политику в твою пользу?
— Четыре месяца назад, — быстро ответил О'Кифи. — Гнусное иностранное правительство, о котором я упомянул, до сих пор не может оправиться от официальной пощечины, полученной им от контрабандного союза Штатов мистера Дэвиса. Вот почему ты видел меня шествующим с экс-бунтовщиками. Я голосую за президента в Вашингтоне, но не отворачиваюсь от массы Джеффа. Ты говоришь, что Конфедерация скончалась сорок лет назад. Ну, так если бы не она, я теперь настолько лишился бы дыхания, что не мог бы заказать даже шепотом кружки пива. О'Кифи никогда не страдали неблагодарностью.
У меня был, наверное, изумленный вид.
— Война окончилась, — сказал я растерянно, — в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году.
О'Кифи громко рассмеялся, окончательно сбивая меня с толку.
— Спроси старого Дока Милликина, окончилась ли война! — воскликнул он, сильно развеселившись. — О нет! Док еще не сдался! А Конфедерация! Я только что говорил тебе, что она всего четыре месяца назад выступила официально, солидно и государственно против иностранного правительства и спасла меня от расстрела. Страна старого Джеффа вмешалась и унесла меня под своим крылом… А Рузвельт в это время занимался перекрашиванием канонерок и ждал, пока национальный избирательный комитет наведет обо мне все справки.
— Под этим кроется какая-то история, Барни? — спросил я.
— Нет, — сказал О'Кифи, — готовой истории тут нет, но я изложу тебе все факты. Ты помнишь, что я отправился в Панаму, когда началась эта склока по поводу канала? Я хлебнул там воды с небольшим зоологическим садом в каждой ее капле и схватил лихорадку. Это случилось в маленьком прибрежном городке Сан-Жуане.
После того как я набрал в себя лихорадки в количестве, достаточном, чтоб угробить ямайского нефа, у меня сделался рецидив в лице Дока Милликина.
Там был доктор, чтобы лечить больных. Когда Док Милликин брался за вас, он превращал ужасы смерти в нечто похожее на приглашение на катанье на ослах. Он проявлял у постели больного манеры мормонского целителя и действовал на него не успокоительнее, чем телега, нагруженная железными брусьями. Эта старая медицинская кляча явилась в мою берлогу, как только я послал за ней. Сложением Док напоминал судака; у него были черные брови, а его седая борода струилась вдоль подбородка, как молоко из лейки. За ним шел мальчик-негр и нес старую банку из-под томатов с каломелью и пилу.
Док пощупал мой пульс и начал ворошить каломель каким-то земледельческим орудием из породы лопат.
— Мне еще пока не нужна моя маска на смертном одре, Док, — сказал я, — или моя препарированная печень. Я болен: мне нужно лекарство, а не лепная работа.
— Вы, видно, поганый янки? — спросил Док, продолжая размешивать свой портландский цемент.
— Я с севера, — сказал я, — но я простой человек и не нуждаюсь в гипсовых украшениях. Когда вы покроете весь перешеек асфальтом из этого вашего дерма, вы, может быть, не откажетесь дать мне небольшую дозу болеутоляющего или немножко стрихнину на сухаре, чтобы облегчить мое чувство недомогания?
— Все они так брыкались, — сказал старый Док, — но мы значительно понизили их температуру. Да, сэр, я полагаю, что мы порядочно-таки из вашей братии отправили к de mortuis nisi bonum. Вспомните-ка Энтиетем, и Булль-Рэн, и Семь Сосен, и бой под Нэшвиллем. Не было ни одного сражения, где бы мы вас не вздули, если только вас не оказывалось десять против одного. Я догадался, что вы — проклятый янки, как только взглянул на вас.
— Не раскрывайте опять пропасть, Док, — сказал я ему. — Если я янки, так в этом повинна география; что касается меня, то для меня южанин не хуже даже филиппинца. Я слишком плохо себя чувствую, мне не до споров. Давайте расстанемся без словопрений. Мне бы нужен лауданум, а не политика. Если вы для меня смешиваете этот сандарак с укропом, так, пожалуйста, заткните мне им уши прежде, чем вы дойдете до битвы при Геттисбурге… много пройдет времени, пока вы до нее доберетесь.
