Владислав Егоров - Путь к вершине
— Это хорошо бы, — согласно вздохнул Луньков.
Он подождал: не скажет ли профессор еще чего, но тот молчал, уткнувшись в свой листочек, и Луньков одернул пиджак, проговорил вежливо «до свиданьица» и пошел было к двери, но на середине пути остановился и нерешительно попросил:
— А может, товарищ профессор, пропишите какие таблетки?
— Чудак вы человек, — улыбнулся Владимирский. — Не нужны вам таблетки. А если и дальше будет сниться этот докладчик, — добавил он совсем уж весело, — постарайтесь все-таки его расстрелять.
Луньков с некоторым недоумением посмотрел на профессора, еще раз сказал «до свиданьица» и осторожно прикрыл за собой дверь.
— Ну, чего профессор? — спросила шепотом жена, терпеливо прождавшая весь этот час у кабинета.
— А чего профессор? — вытаращил Луньков на нее свои июньского неба глаза, — Хреновый, видать, профессор. Даже таблеток никаких не прописал. Но мужик вроде подходящий. Пьющий, значица, как и все.
— У-у, охламон! — зашипела Нюрка и довольно чувствительно долбанула локтем в бок своего непутевого спутника жизни.
СМЫСЛ ЖИЗНИ
Историчка Елизавета Михайловна, по прозвищу Мона Лиза, читавшая инструктивное письмо обкома профсоюза об экономии горючего — ей всегда доверяли оглашать официальные документы, так как голос ее был мужествен и в то же время не лишён некоторого лукавства, — сделала вынужденную паузу, потому что никак не хотели разлепляться две последние страницы. Собрание, естественно, принялось заинтересованно наблюдать за ее единоборством с ними, и тут наступившую тишину нарушило вызывающе громкое восклицание:
— Мутотень все это!
Историчка, чье внимание целиком было переключено на строптивый документ, не видя крикнувшего, по хрипловатому басу, а главное — по непонятному словцу, сразу определила, что это высказался новый их коллега преподаватель труда Василий Капитонович. Видно, обсуждал с соседями услышанные директивные назидания, увлекся и с шепота перешел на полный голос. Сказалось отсутствие интеллигентности и педагогических навыков.
Но когда, преодолев сопротивление непослушных страниц, Елизавета Михайловна подняла голову и посмотрела в зал, то, к легкому своему удивлению обнаружила, что Василий Капитонович сидит в одиночестве у окна, в ряду десятом, тогда как весь коллектив, по обыкновению, сгруппировался в центре, на первых пяти рядах. Нет бы ей сделать вид, что ничего не произошло, и спокойно закончить чтение, благо на последней странице оказалось всего два абзаца, но не в ее характере упустить случай, позволяющий принципиально указать товарищу на существенные пробелы в его профессиональном и моральном облике. Ну а уж тут, когда допущено, мягко говоря, идеологическое недомыслие, не могло быть и речи о том, чтобы не проснулась у Елизаветы Михайловны гражданская совесть — так она сама определяла то гадливенькое чувство, что заставляло ее делать пакости ближним, оправдывая эти пакости своей «активной жизненной позицией» и заботой о «высокой ответственности учителя за надлежащий духовный мир идущего нам на смену поколения».
«Ах, как же я сейчас культурно отделаю этого недотепу!»— возликовала в душе Елизавета Михайловна, и на лице ее появилась чуть заметная улыбка, из-за которой, собственно, она и получила свое прозвище.
Придав ободряюще-доверительный тон своему голосу, однако нисколько не умерив его зычности, она все с той же загадочной улыбкой спросила, адресуясь не к возмутителю спокойствия Василию Капитоновичу, как следовало бы ожидать, а к сидевшим прямо перед нею в первом ряду и вплоть до этого мгновения мирно болтавшим между собою француженке Ларисе Васильевне и географичке Ольге Афанасьевне:
— У кого-то есть замечания по ходу ведения собрания?
— Мы ничего не говорили, — поспешила заверить француженка, страшно конфузясь под пристальным взглядом Моны Лизы.
— Извините, Лариса Васильевна, но мне показалось, что здесь произнесли какое-то иностранное слово, вот я и подумала, не вы ли…
Ирония оказалась слишком тонкой для вконец оробевшей француженки. Она принялась горячо и путанно оправдываться, что никаких иностранных слов не произносила и что вообще они с Ольгой Афанасьевной все время внимательно слушали доклад и лишь в конце позволили себе обменяться парою фраз, но самым тихим шепотом.
— Шептаться, когда весь коллектив слушает важный документ, — это признак не очень высокой культуры и к тому же проявление элементарного неуважения к своим товарищам, — снисходительно объяснила Мона Лиза и, переведя взгляд в сторону Василия Капитоновича, который во время ее разговора с француженкой несколько раз кашлянул, будто просил слова, добавила насмешливо: — Впрочем, как это я могла погрешить на вас, Лариса Васильевна, если голос был явно мужской. Но наши рыцари не спешат признаться, что кто-то из них совершил, прямо скажем, недостойный поступок.
— Почему это недостойный? — привстал со стула Василий Капитонович. — Я ничего такого обидного не хотел сказать, просто выразился в том, значит, смысле, что бумага, которую вы зачли, какая-то не шибко понятная и к нам вроде не имеет касательства.
— А-а-а, — пропела Мона Лиза, — это наш новый коллега решил высказаться. Извините, запамятовала ваше имя-отчество?..
— Василий Капитонович, — громким шепотом подсказала француженка, обрадованная, что на сей раз, кажется, не она выбрана Моной Лизой объектом для душеспасительных нравоучений.
— Думаю, Лариса Васильевна, Василий… э-э… Капитонович сам бы ответил. Он, судя по его реплике, не из робких, за словом в карман не лезет, — осадила француженку Мона Лиза и, уже обращаясь непосредственно к Василию Капитоновичу, отчеканила строго. — Так вот, уважаемый коллега, извините, но у нас, впрочем, как и в любом другом педагогическом коллективе, не принято прерывать выступающих. Это, извините, аксиома. Надеюсь, вы помните, что так называется истина, не требующая доказательств?
— Отчего же не помню? — в голосе Василия Капитоновича послышалась некоторая виноватость. — Только что такого особенного я сказал, чтобы придираться?
— Ну, знаете, это, оказывается, позиция у вас глумиться над святыми понятиями! — Мона Лиза явно входила в раж. — Для вас, значит, ничего особенного, вот так, походя перечеркнуть важный мобилизующий документ?
— Ничего я не перечеркивал, — шмыгая носом, совсем как шалун первоклашка, начал оправдываться преподаватель труда. — Только вот, конечно, я не понимаю чего-то, но сомнение такое возникло: какой же смысел жизни обсуждать нам этот документ об экономии бензина и дизельного топлива, если наша школа не обладает никаким автотранспортом?
— Попробую вам объяснить смысл, как вы говорите, жизни нашего собрания, — язвительно пропела историчка, — но сначала, если разрешите, я закончу оглашение документа…
Химик Евгений Иванович Антошин, за десять лет работы в этой школе давно уже привыкший к нравоучительным монологам Моны Лизы и научившийся незаметно подремывать или думать о какой-нибудь ерунде во время обсуждения подобных документов, а их в каждой четверти приходило три-четыре, не сразу смог сообразить, из-за чего сыр-бор разгорелся. И когда Мона Лиза продолжила чтение, он тихо спросил у сидевшей впереди француженки, о каком, собственно, смысле жизни речь, если собрались одобрять решения по экономии горючего.
— Вот наш Капитоныч и выразился по-простецки, что никакого смы-се-ла, — француженка протянула это слово, чтобы Евгений Иванович понял, что именно так произнес его трудовик, — понимаете, никакого смысела жизни в том, чем мы сейчас занимаемся, он не усматривает.
Тут француженка поперхнулась смешком, поймав обращенный на нее гневный взгляд Моны Лизы, и глубокомысленно уставилась на висевший над сценой актового зала лозунг, сформулированный самой Моной Лизой еще года четыре назад и тогда же перенесенный на кумач любимцем всех учителей отличником Федей Ивкиным, сейчас он, кажется, в МГУ на юридическом: «Все решения — в жизнь!»…
Кстати, проходило собрание в актовом, а не в учительской, хотя была она достаточно просторной, и раньше такого рода мероприятия всегда там проводились по причине весьма прозаической. Вот уже второй год пошел, как образовалась на потолке учительской трещина, и время от времени низвергались с ее краев куски штукатурки, правда, небольшие и не представлявшие, как растолковал представитель ремстройтреста, непосредственной угрозы для педагогических жизней.
— Просто вы в этом уголочке не скапливайтесь, — посоветовал он. — А ремонт… Что ж, ремонт капитальный, безусловно, делать надо. Только в этой пятилетке ваш объект вряд ли освоим. Ну, в лучшем случае, может, удастся включить вас в титул на завершающий год…
А потом они обсуждали «злободневные вопросы экономии топливно-энергетических ресурсов». Обсуждали «горячо и заинтересованно», как определила, подводя итоги собрания, Мона Лиза.
