Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа
Как происходили эти войны? Мальчики первого класса с дикими криками врывались на перемене в соседний класс, выбрасывали всех, кто находился в это время в классе, занимали все парты, водружали на шкафу свое знамя, на котором был нарисован череп, и никого не впускали в класс до звонка, из;вещавшего о конце перемены. Бывали жаркие драки. Многие ходили в синяках и царапинах. В боях особенно отличался лихой драчун, умевший точно рассчитать свой удар, мальчик Сережа Соболев. Он первым кидался на "врага", бесстрашно скакал через парты и не боялся испачкать свой костюм мелом и даже чернилами.
Во время одного такого боя, когда воины Россельса ворвались в наш класс, я остался сидеть на своей парте. На меня накинулся Сережа Соболев. Я встал и поднял вверх руки.
– Я сдаюсь! – сказал я. – Я хочу воевать вместе с вами, под командованием Жени Россельса.
Соболев подозвал Женю, и Женя сказал:
– Хорошо, мы берем тебя в свою армию, но ты будешь воевать с нами против своего класса.
– Согласен! – ответил я, счастливый оттого, что со мной говорит сам Россельс.
Прозвучал звонок. Россельсовцы убежали из класса, а я стоял за своей партой и сиял от радости.
– Предатель! – сказал Ермоша Штейдинг. – Продал нас за улыбку Россельса. Наплевал на честь класса, трус и подлюга! После уроков на площадке за школой будем тебя судить. Попробуй не прийти.
В класс вошла Елизавета Петровна. Была письменная работа по арифметике. У меня в глазах мелькали какие-то цифры, плюсы и минусы, но я ничего не соображал. Я не решил ни одной задачи. Я думал – зачем я сдался? Зачем я обещал Россельсу перейти к ним? Неужели меня так пленили прилизанный Женькин пробор и его сладенькая улыбка? Или я это сделал, потому что старший класс сильнее? Или еще почему?
И еще я думал, что скажет мой отец, узнав, что его сын предатель? Мой папа врач, но он был на фронте, и он не перенесет, что его сын предал своих товарищей. А узнает он обязательно. Папа почему-то всегда все узнает.
Кончился последний урок, но все мальчики задержались в классе.
– Пошли? – сказал Штейдинг.
– Я никуда не убегаю, – сказал я.
Штейдинг и Светлов взяли меня под руки, и все пошли на площадку старого разрушенного дома за школой. Там все мальчики встали вокруг меня.
В центр круга вышел Леня Селиванов и сказал:
– Володька – предатель. Это уже все знают, и доказывать тут нечего. Предлагаю объявить ему бойкот.
Ни мы, ни девчонки не должны с ним разговаривать целый месяц. Не отвечать на его вопросы, не заговаривать с ним, не здороваться, не прощаться. Он – не наш. Ясно?
– Ясно! – закричали все.
– А теперь дадим ему последнее слово.
– Говори, предатель! – сказал Юра Чиркин.
Что я мог сказать?
– Я виноват, – сказал я. – Я не знаю, почему я это сделал… Мне хотелось подружиться с Россельсом…
– Подлиза! – крикнул Женя Данюшевокий.
– Я не подлиза, но так уж получилось, – сказал я. – Мне обидно, что я так поступил. Но я не предатель. Я даю честное слово, что я не предатель. Хотите – бейте меня, но не объявляйте мне бойкот. Я не могу потерять своих товарищей даже на месяц.
Встаньте все в очередь, и пусть каждый меня ударит.
Хотите – в нос, хотите – в зубы, хотите – куда хотите. Я заслужил. А я докажу, что я не предатель и никогда ни на секунду не изменю вам!
– Примем его предложение? – спросил Селиванов. – Тогда становитесь в очередь.
Первым встал в очередь Штейдинг. Он. был самым сильным. Подойдя ко мне, он сказал:
– Сам предложил. Твоя идея. – И, размахнувшись, так дал мне по носу, что я до сих пор удивляюсь, как он не свернул мне его набок. Впрочем, если приглядеться внимательней, то можно заметить, что он у меня смотрит немного в сторону.
Третьим был самый маленький в классе Лева Каценеленбоген. Ему трудно было бить меня по лицу, и он стукнул меня ногой в живот. Это было очень больно и унизительно.
И тогда Леня Селиванов сказал:
– Хватит с него, ребята. Он уже получил.
– А как же мы? – спросил Олег Яковлев. – Мы же все еще не ударяли. Изменил он всем, а били только трое…
– Но трое били за всех. Видите же, он еле стоит, – сказал Леня. – Все. Ты получил то, что заслужил.
А теперь – дай руку.
И все пожали мне руку.
Как я был счастлив! Как важно и как дорого было для меня это рукопожатие.
Больше я никогда не изменял своим товарищам.
Это был для меня урок на всю жизнь.
ИНФЛЮЭНЦА
Ура! Я заболел. Я очень люблю иногда болеть.
У меня инфлюэнца и температура тридцать семь и восемь. Пришел доктор Бухштаб, стукал меня по груди холодными пальцами, прикладывал ухо к моему сердцу, говорил, чтобы я не дышал, а сам сопел.
– Нужно лежать, – сказал он и прописал мне вкуснейшую микстуру.
Мама принесла ее в граненом флаконе с оранжевой крышечкой, похожей на капор. К флакону был прикреплен резинкой длинный хвост рецепта с нерусскими буквами.
Я не могу сказать, что я не любил ходить в школу.
Там были мои друзья, и почти каждый день я узнавал там от учителей что-нибудь новое и интересное, но каждый день ходить в школу – это все-таки слишком часто. И потому полежать дней пять-шесть в постели – это блаженство. Да еще зимой, когда на улице холодище. А дома топится печка, потрескивают поленья и ласковый огонь убаюкивает своим теплом.
Мама не спрашивает: "Почему ты не занимаешься? Приготовил ли ты уроки?" У нее совсем другой разговор, другие интересы: "Как ты себя чувствуешь, Володичка? Не болит у тебя головка? Может быть, ты что-нибудь хочешь?"
Мама покупает для меня в магазине черную икру, жарит вкуснейшую куриную котлетку и дает мне горячий чай с малиновым вареньем.
А папа тоже совсем другой. Он сидит возле моей постели и рассказывает боевые эпизоды из своей фронтовой жизни, как он чуть было не угодил в расположение пруссаков и как он учился ездить верхом.
А когда мама и папа уходят, я лежу и читаю увлекательную книжку Густава Эмара, и никто меня не тревожит. Хорошо иногда поболеть! Правда, немножко болит голова и чуть познабливает, но это можно терпеть.
Папа ушел на работу, а мама пошла в магазин чтото покупать к ужину. Я играл на кровати оловянными солдатиками. В это время на парадном раздался звонок, я вскочил с постели и босиком побежал открывать дверь.
В дверях стоял Леня Селиванов.
– Можно к тебе? – спросил он.
– Наверно, нельзя, – сказал я. – Заходи. Дома никого нет.
– Я зайду, – сказал Леня.
Он снял пальто и вошел в комнату.
– Счастливый ты человек, – сказал он, – лежишь, читаешь, делаешь, что хочешь, а я должен готовить уроки. Что это у тебя в банке?
– Малиновое варенье, – сказал я.
– Дай попробовать.
Я пошел в кухню, достал в шкафу блюдце и ложечку и принес Лене.
– На, пробуй.
– Я лучше прямо из банки, – сказал он и съел все варенье.
– А это у тебя что? – спросил он, указывая на вазочку с конфетами.
– Это конфеты "Лоби-Тоби".
– Люблю этот сорт, – сказал он и съел все конфеты.
Тут вернулась мама. Увидев Леню, она пришла в ужас.
– Зачем ты пришел?! – разволновалась она. – Володя болен, ты можешь заразиться, немедленно уходи.
– А может быть, я как раз хочу заболеть? – сказал Леня. – Я специально для этого пришел. Мне нужно отдохнуть от занятий, и я решил немножечко поболеть.
– Как тебе не стыдно! – сказала мама. – Сейчас же иди домой, если не хочешь, чтобы я пожаловалась твоей маме.
– Не хочу, – сказал Леня. – Я лучше тогда уйду.
Не спеши выздоравливать, Володька. У нас заболела Мария Владимировна, и по математике вместо нее – Андриевский. Всех спрашивает и всем ставит "неудовлетворительно". Поболей еще. Я надеюсь, что полчаса, которые я посидел у тебя, вполне достаточно для того, чтобы я заболел. До свидания.
И Леня ушел.
– На улице мороз, застегни пальто, – сказала мама.
– Вот потому я его и не застегиваю, – сказал Леня.
ОБЩАЯ ФОТОГРАФИЯ
Недавно, разбирая ящики письменного стола, я нашел эту фотографию. Она немного пожелтела, в двух местах порвалось серое паспарту, на которое она наклеена. Паспарту испещрено царапинами и морщинами. И это не мудрено: фотографии пятьдесят три, а то и пятьдесят четыре года.
Я беру увеличительное стекло и смотрю.
Здесь почти все.
Впереди сидит, как на параде, Елизавета Петровна в демисезонном светлом пальто и в шляпе с большими полями. На ее широком, добром лице – улыбка. Не двигаясь, чтобы не смазать фотографию, она говорит:
"Ребята, не делайте грустные лица, это ведь первая фотография нашего класса".
Слева от нее востроносая, кокетливая девочка с крохотными черными усиками – Таня Чиркина. "Елизавета Петровна! – кричит она. – Старицкий опять чтото сунул мне за воротник. Если он еще раз это сделает, я не буду сниматься".
