Георгий Марчик - Наследник фаворитки

Впрочем, может быть, оно и лучше, думал Алик, что они с Галей не вместе. Вряд ли он стал бы ей хорошей парой. Такой уж он непостоянный, переменчивый человек. Всю жизнь его тянет к чему-то новому, неиспытанному. Он не может успокоиться на чем-то одном, мечется, ищет чего-то. А чего ищет, и сам не знает. То ему хочется быть Наполеоном, а то клоуном на арене цирка.

Некогда, разговаривая с ним, Галя замолчала, уставилась в его глаза, словно бы пытаясь проникнуть в самую его суть, сердцевинку его души, и вдруг удивленно спросила:

— Почему ты какой-то не такой, как все? Вот Валька — в нем все определенно.

Алик опешил, словно его неожиданно уличили в чем-то не очень приличном.

— Как все? А разве так уж обязательно быть таким, как все?

Он потом много думал над этими словами Гали: «Почему она так сказала? Что она имела в виду? Ведь было что-то не совсем приятное в ее голосе и взгляде. Неужели я хуже других? Но почему же? Почему?»

Сухарик

 «Зря я все-таки не убежал из дому, дал матери уговорить себя», — с запоздалым сожалением думал Алик. Это был уже рослый, с иголочки одетый десятиклассник — истинный денди, с ироничным прищуром голубовато-зеленых глаз.

Стояла поздняя осень. Желтеющие листья деревьев, казалось, тихонько позванивали в золотистых солнечных потоках. В школу он не пошел: не хотелось оправдываться из-за невыученных уроков, выслушивать упреки учителей.

Алик долго бродил по улицам, немного наклоняясь вперед и вытягивая голову, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Ему хотелось понять, что же скрывается за внешней озабоченностью или веселостью незнакомых людей. Наконец устал.

Захотелось есть. Идти домой? Только ради этого? И тут пришла гениальная мысль: «Плюнуть на все и больше никогда не возвращаться туда».

Конечно, надо бросить все: дом, школу, родителей. Уехать куда глаза глядят и начать все сначала. Все сначала. Ему стало необыкновенно легко и радостно. Словно он наконец нашел выход из лабиринта, в который по неосторожности забрел и из которого никак не мог выбраться.

Охваченный энтузиазмом, он вновь зашагал по улицам. С наслаждением представил, как переполошатся дома, узнав о его бегстве. С особенным злорадством представил папино вытянутое лицо. «Вы этого не ждали от меня, господин обыватель?» — про себя надменно обратился он к родителю. Накануне они крупно повздорили из-за якобы пропавшей из пиджака отца пятерки! «О боже! Какое крохоборство!» — кипятился сынок весь остаток дня.

Алик с большим аппетитом пообедал в первой же попавшейся столовой. Все казалось ему необыкновенно вкусным — и подернутое пленкой жира харчо, и подгоревший шницель с липкой, склеившейся в один комок вермишелью.

Обед еще больше поднял его настроение. Окрыленный светлыми надеждами и предчувствиями, он направился в кино. Уверенный в себе, свысока посматривал на людей, словно бы говоря: «Нуте-ка, со мной не шутить. Я теперь вполне самостоятельная личность».

Вечером Алик промотал весь наличный капитал в виде единственной десятки и отправился ночевать на заколоченную на зиму дачу. Точных планов дальнейшей жизни у него пока не было. Решил поразмыслить над этим перед сном, но не успел — заснул как убитый.

Утром позвонил домой, чтобы сообщить о своем решении. Трубку схватила мама, рыдающим голосом прокричала:

— Алинька, где ты, что с тобой, сыночек? Мы не спали всю ночь. Звонили в милицию, в «неотложку» и даже в морг.

— Как где? — в некотором смущении замешкался Алик. Только сейчас до него дошло, какую оплошность он допустил, не позвонив домой вчера. — На улице. Я ночевал на даче. Залез через окно.

Собравшись с духом, Алик заявил о своем твердом решении больше никогда не возвращаться в отчий дом.

— Но почему же, Алинька? Кто обидел тебя, сыночек?

— Неужели неясно? — сказал Алик. — Этот человек оскорбил меня, назвал воришкой.

— Приезжай, мой дорогой, — вкрадчиво предложила мать. — Мы поговорим и все решим вместе. Тебя ждет вкусный завтрак. А захочешь уйти, я не буду удерживать.

Алику очень хотелось есть, и он уступил:

— Ладно, только смотри не вздумай отговаривать меня.

Мать не упрекала, не спрашивала, лишь смотрела на него с немой мольбой.

Когда Алик понял, что запал остыл и ему уже не хочется никуда уходить, с ним сделалась истерика.

— Я не хочу так жить! — кричал он, обливаясь слезами и потрясая кулаками. — Не хочу так жить, не хочу! Будь проклято это болото!

Днем раньше он готов был бежать даже на другую планету, а сегодня довольствовался тем, что мать обещала учесть его возросшие потребности и давать больше денег на карманные расходы.

С этих пор деликатность и даже застенчивость в его характере стали странным образом перерастать в самоуверенность и даже наглость.

«В том не моя вина, — думал Алик, — что с годами человек становится черствее и злее. И я, увы, не исключение. Каким я был очаровательным ребенком! Едва на меня бросали взгляд, я тут же улыбался».

Этой же осенью они всем классом ходили в дальний туристский поход. С ночевками. Досталось ему тащить на себе тяжелые вещи: топор, веревку и манную крупу. Чуть не целый мешок этой проклятой манной крупы. Всю дорогу он не мог думать ни о чем другом, кроме нее.

Лямки больно врезались в плечи, приходилось идти согнувшись в три погибели, где уж тут до красот природы. У других в рюкзаках хлеб, колбаса, консервы, печенье — с каждым привалом все легче идти. А он знай себе вышагивает, словно мул.

Заикнулся было физруку — надо, мол, перераспределить груз, тот неодобрительно глянул на него: «Ничего, здоров как бык. Донесешь…»

Ночью Алик выбрался из палатки. Над головой захлебывался от любовного восторга соловей, высились в голубом призрачном лунном свете великаны-деревья. Алик тихонько вытащил из своего рюкзака мешок с манкой и, осторожно ступая, пошел по тропинке… Высыпав ка землю половину крупы, он так же украдкой вернулся на свое место.

Когда дошла очередь до манной крупы, одна девочка — походный каптенармус очень удивилась:

— И это все? А говорили — манной взяли восемь кэге?

— Усушка и утруска, — бодро пошутил Алик, невинными глазами оглядывая одноклассников. — Наверное, мыши ночью съели. За них я не отвечаю…

— А за себя отвечаешь? Может, ты сам ее по дороге слопал? — со смехом спросил один из одноклассников. Все с готовностью захохотали.

Аппетит в походе был зверский — запаса продуктов до конца не хватило. Денег с собой по уговору не брали. Вот и пришлось под конец потуже затянуть пояса. На последний день пути осталось несколько сухарей. Зато в этом была своя романтика, и никто не роптал.

Вечером перед последней ночевкой Алик случайно заглянул в одну из палаток и увидел аккуратно разложенные на полотенце сухари. Есть хотелось фантастически. Он тихонько накрыл один сухарик рукой и быстро сунул его в карман.

Съесть его сразу он не успел — кто-то помешал. Алик направился к костру, у которого туристы в ожидании вечернего чая пели под треньканье гитары.

— Садись, Алик, — пригласили его, освобождая место.

Он удобно уселся между двумя одноклассниками, широко обнял их за плечи, запел вместе со всеми:

— «Не плачь, девчонка, пройдут дожди, твой друг вернется, ты только жди…»

Девочки разлили по кружкам чай. А к чаю всем выдали по сухарику. Прощальный ужин был скромным.

— Ой, мальчики, одного сухарика не хватает, — всплеснула руками дежурная. — Я сама два раза пересчитывала — было ровно тридцать. А сейчас двадцать девять…

— Серый волк стащил! — под общий смех пробасил кто-то.

«Сказать или нет? — заметалась беспокойная мысль. — А вдруг обыскивать начнут?»

Пока он раздумывал, несколько человек заявили о добровольном отказе от своей доли.

— Я сейчас… — пробормотал Алик, поднимаясь и вразвалку направляясь к месту, отведенному «для джентльменов». По дороге он с силой швырнул сухарь в кусты: «Да ну его к черту! Волноваться из-за такой ерунды…»

Когда он вернулся, перед ним положили его часть — с надломанным уголком. О злополучной пропаже ребята тут же забыли.

Мимолетный испуг быстро улетучился. Весь остаток вечера ничто больше не тревожило Алика — он был, как обычно, весел и оживлен.

…Алику шел уже восемнадцатый год, приближались выпускные экзамены, а он все еще не принял определенного решения, чем же он, собственно, собирается заняться дальше. Мысли об этом ввергали его в неприятное состояние раздвоенности, порождали томительную неуверенность в себе. Сегодня его увлекала идея пойти в институт международных отношений, завтра стать актером или журналистом, послезавтра — ученым-атомщиком.

Отчаянно хотелось с кем-нибудь посоветоваться, но что-то связывало язык. Он боялся собственной откровенности.