Борис Привалов - Надпись на сердце
Две ее подруги, такие же «светские дамы», слегли, как им казалось, с инфарктом и третья, с горя, уехала прожигать жизнь в Сочи. А хозяйка отреза предвкушала фурор, который произведет новое платье. Но... отрез, как говорят портные, «не проходил». Материала не хватило, чтобы вместить габариты женщины с аппетитом. Никакие ссылки на парагвайскую моду не подействовали на модную портниху.
— Милочка, вам надо похудеть килограммов на двадцать. Тогда посмотрим... А в таком количестве я вас в этот чудненький материальчик не втисну. Худейте или продайте материальчик мне...
Продать? Разумеется, ни одна «светская дама» на такую жертву не пойдет. В «избранном» кругу, где живут по принципу: «не мне — так никому», приличнее считается сжечь уникальную вещь, чем отдать ее другому.
Но был и второй выход — худеть под отрез. Двадцать килограммов для женщины с аппетитом — это почти фантастика. Но на какой подвиг не пойдешь ради того, чтобы утереть нос ближнему своему! И «мужнина жена» стала рабой отреза, начала великое худение. Говорят, что не единым хлебом жив человек. Желтоглазая толстуха доказала, что человек может существовать единым кефиром и томатным соком. За полгода она сбросила двадцать килограммов, затем, после визита к портнихе, — еще пять. И, наконец, — о радость! — отрез «прошел».
В этот миг не было на свете счастливее женщины. Портнихе сразу уплатили вперед все деньги и пообещали еще столько же, если платье будет закончено к субботнему концерту в консерватории. (Играл не то пианист, не то скрипач, но кто-то «очень модный», и «светские дамы» не имели права пропустить такое событие. Конечно, им не нужно было стоять в очереди по ночам, чтобы заполучить билетики на выступление знаменитого виртуоза: им все приносили на дом.)
По дороге от портнихи толстуха заглянула в магазин «Ткани», и первое, что она узрела, был «ее» материал! Сотни, тысячи метров синтетической материи с единственным, неповторимым рисунком цвели, сверкали на прилавке! И цена была так неприлично мала, что ни одна уважающая себя «дама» не взяла бы его даже на фартук своей домработнице!
Толстуха немедленно позвонила портнихе и отменила заказ. Затем протелефонировала мужу и сказала все, что она о нем думает: любящий супруг должен бы был задержать внедрение ткани в массовое производство до тех пор, пока его единственная жена не покрасуется неделю-другую в уникальном платье. Потом, несчастная и потрясенная, она пошла в кафе, где каждодневно питалась кефиром и помидорным соком. Здесь она алчно вдохнула кулинарные ароматы и потребовала меню
— Теперь я понимаю, что значит фраза «легкая промышленность на подъеме...». Спасибо текстильщикам — поддержали меня, старика! — торжественно заявил официант Семен Семенович, передавая повару рекордный заказ. — Не зря, значит, я целый год ей кефирчик с соком носил плюс улыбка, плюс хорошее обслуживание — все вместе рубль сорок копеек. Вот вы, молодежь, — продолжал он сурово поглядывая на молодых официантов, — выдержки не имеете. У вас так: ежели клиент меньше чем на десять рублей закажет, то вы на него смотрите, как на личного врага. А кабы я эту гражданку соком поил без души, она бы сегодня не к нам завернула... Так что, молодежь, никакого тут счастья нет, а обычный результат добросовестной работы!
И, очевидно вспомнив эти слова опытного Семена Семеновича, официант, обслуживающий мой столик, взглянул на бутылку кефира уже не так враждебно и даже заставил себя улыбнуться.
ШНЫРЯ
— Жениться, значит, Севастьян, желаешь? — спросил Иван Федорович Жигарев своего сына тракториста. — Что ж, это, пожалуй, хорошо...
— Да уж неплохо! — ухмыльнулся Жигарев-младший. — Таких-то невест, как Саша Вахромеева, днем с огнем не сыщешь... Коса русая в два обхвата, глаза, как...
— Ша! — сказал отец. — Меня коса твоей зазнобы не волнует. Не о ней речь. Ты не на косе женишься.
— Конечно же! — обрадованно поддержал Севастьян. — Девушка она замечательная! Умная, старательная, упорная... Душа у нее...
— Брось про душу! — задумчиво молвил отец. — Душа — пар.
— Это вы, папаша, верно подметили, — вздохнул Севастьян. — Душа — не то слово. Идеализмом попахивает. Не точно я выразился. Не материалистично, можно сказать...
— Вот именно — не материалистический разговор идет промеж нас, — пробасил Иван Федорович. — Давай по существу: сколько за этой Сашкой приданого дают?
— Да что вы, папаша!.. — охнул Севастьян. — Да в наши дни такие подходы...
— Про душу — идеализм, — рассмеялся отец, — а про самую существенную материю — опять же не то... Несмышленыш ты, Севка! Посуди сам: жених ты хоть куда. Хоть завтра на сельскохозяйственную выставку, в павильон «Колхозный загс».
— Нет там такого павильона, — прошептал Севастьян.
— Нет, так будет. Не наша забота. Нам с тобой о приданом нужно все что следует обмозговать. Вон Кланя Оськина свадьбу играла — это по-моему! Мужу — два костюма: один — коверкот, другой — бостон.
Севастьян решительно поправил свой каштановый чуб.
— Я, папаша, костюмы уже целую пятилетку за свой счет шью!
— Ну и дурак! — ответственно заявил родитель. — Вполне мог эти деньги пропить. А костюмы — пусть невеста добывает. Так вот, Кланька, кроме костюмов, дюжину рубашек с воротниками и при манжетах соорудила, сундук белья, и полотенца там, простыни, фигли-мигли... И всю родню жениха одарила! Отцу, свекру то есть, новые штиблеты праздничного образца... Во!
Иван Федорович сладко зажмурился.
— А мне от Саши ничего не нужно! — заявил Севастьян, все еще пытаясь справиться с непокорным чубом. — Не в старое время живем!
— Ты мне еще про искусственного спутника скажи! — рассердился родитель. — Не в старое время! — передразнил он сына. — Тебя чему учили? И от старого времени нужно брать самое лучшее, самое полезное...
— Да ведь это же пережиток, папаша! — уже обеими руками тиская многострадальный чуб, вскричал Севастьян. — Типичный пережиток времен «Домостроя», когда женщина не имела равных прав!
— А мне, может, тогда на душе было легче, когда бабы равноправия не имели! — разозлился Жигарев-старший, чувствуя, что не щеголять ему в новых ботинках, справленных за счет снохи. Он представил себе, как насмешливо будут на него глядеть родственники мужа Клаши Оськиной, как сочувственно будут вздыхать его родичи: «дескать, воспитал сына, толку с него чуть, даже свадьбу играл за свой счет, а не за невестин», и взыграла отцовская кровь.
— Так не будет тогда тебе, Севка, моего родительского благословения! — загрохотал бас Жигарева-старшего по избе. — Чтоб такой позор принять на свою седую голову, поперек обычаев села пойти...
— При чем тут село, — запротестовал Севка, — просто несколько свадеб было с приданым, а вы уже, папаша, и обычай изобрели.
— Для тебя, несмышленыша, случай, а для меня и других отцов — обычай! — продолжал грохотать родитель, глядя на свои отличные, но уже потерявшие в его глазах всякую ценность, черные полуботинки.
— Что ж, я из-за твоей дури должен буду в старых штиблетах век доживать? Ну, обрадовал, сынок, ну, ублажил старика. Спасибо тебе, Севастьян! — сказал Жигарев-старший и поклонился сыну в пояс, не спуская глаз с носков своих штиблет.
Затем всхлипнул, сел на свое излюбленное место — к окну, на котором стоял радиоприемник, включил радио.
«Полюбила тракториста-а-а на свою поги-и-бель...» — выводил девичий голос.
Иван Федорович в сердцах выключил радио и сказал, не поворачиваясь к сыну и глядя в окно:
— Не будет тебе моего благословения, ежели возьмешь бесприданницу! И не живи тогда у меня! Не сын ты мне!
Три дня от густого баса старика Жигарева дрожали стекла в соседних избах.
— Родитель Севку-несмышленыша уламывает! — ползли по селу разговорчики. — Севка, вишь, задумал жениться на Саше Вахромеевой из Федосеевки. А родитель, вишь, сына уму-разуму наставляет... Чтоб, вишь, по обычаям все было, как следует...
А на четвертый день из избы выскочил старик Жигарев и, остановив на шоссе попутную машину, умчался в город.
Старик довольно улыбался и был настроен боевито.
— Севку женим! — кричал он встречным. — По всем правилам! — И он многозначительно подмигивал.
— За свахой поехал! Не иначе! — решили сидящие на скамейке возле волейбольной площадки деды.
Севка вышел на улицу несколько растерянный и на вопросы сельчан отвечал туманно:
— Батя, конечно, «за». А сперва воздерживался и даже голосовал «против». Но я его... гм-гм... убедил...
— ...Пришлось малость уступить, — говорил в это время Иван Федорович скромной на вид старушке, повязанной выцветшим голубым платочком.
Старушка смотрела в чашку с чаем и согласно кивала головой.
— ...Обойдемся без церкви, и двоюродным родственникам подарков не требуется... А во всем остальном — как у людей. И мне — желтые штиблеты.
Старушка, наконец, подняла глаза на говорившего. Глаза у нее оказались в тон платочка — такого же выцветшего голубого цвета. И такие пронзительные, хитрые, что, казалось, сами залезали в карман.
