Борис Кригер - Маськин зимой
– Если Тыркин говорит, что не брал, значит, не брал, – сказал себе Маськин и сел со вздохом на свою кровать, и вовсе пригорюнившись.
Тут он услышал тихое, но настойчивое кряхтенье под кроватью. Словно бы там, в подкроватной уютной пыли, шёл малюсенький паровозик на всех парах, и вот-вот, казалось, затрубит его гудочек: ду-ду-ду!!! Ту-ту-ту!!! И застучат на стыках рельс его малюсенькие колёсики – тыдых-тыдых, тыдых-тыдых…
Маськин немедленно встал на четвереньки и заглянул под кровать.
Под кроватью он увидел вовсе на паровозик, а маленького клопика, усердно толкающего перед собой золотое яичко. Клопик заметил Маськина и остановился. Было видно, что он смущён.
– Ты кто? – приветливо поинтересовался Маськин, и Клопушка чинно представился и даже расшаркался. В своё время он получил неплохое воспитание и знал, как себя вести.
– Зачем тебе, малышу, понадобилось такое большое золотое яйцо? – с участием спросил Маськин. Ему было уже очень жалко этого маленького клопика, а когда тот стал отвечать, Маськин и вовсе чуть не заплакал.
– Нам, клопикам, не дано наслаждаться сферами возвышенными, ибо мы такие мелконизкие! Всё, что нам остаётся – это наш низменный мир вещичек, масеньких таких вещичек. Мы их приобретаем, вымениваем, выпрашиваем… а потом перебираем в поддиванной пыли и прячем от других клопиков, чтобы не стащили, – разоткровенничался Клопушка.
– Зачем же вам эти вещички? – шмыгая от умиления носом, спросил Маськин.
– Как – зачем? Чтобы, когда мы отправимся навеки в свою клоповую страну, где больше не нужно никого кусать для того, чтобы просто насытиться, где вообще не нужно никакой еды, и вообще уже ничего не нужно… Тогда эти вещички останутся нашим деткам, а потом их деткам, а потом деткам их деток… Вот посмотри, Маськин, какие замечательные вещички я накопил!
Клопушка сбегал куда-то в уголок и приволок сундучок. Замочек щёлкнул – и Маськин просто разрыдался. В сундучке оказалась розовая ниточка, пряничная крошка, два стареньких противогазика клопиного размера на случай, если в будущем тоже будут пытаться уничтожать клопов, и малюсенькое пёрышко, выпавшее из подушки.
– И это всё? – плача, спросил Маськин.
– Это тебе, Маськин, кажется, что мои вещички – малая малость. А по моим клопиным меркам – это сокровище. Из-за этой вот ниточки я навсегда поссорился с родным братом, за пряничную крошку – предал друга, а на пёрышко я променял свою единственную любовь. Противогазики мне, правда, достались бесплатно, их нам выдают при рождении, а два их у меня потому, что я родился уже дважды, и оба раза клопом! Это вам, Маськин, небожителям, – клопику все, кто был выше его ростом, казались небожителями, – представляется, что всё это бренная чушь, а нам, клопикам, без этого нельзя. У нас вся польза жизни в этих вещичках, они подчас важнее самой жизни, и нет нам иной судьбинушки, как собирать эти пожитки, – не для себя, а для своих детей.
– И много у тебя детишек-то? – прохлюпал, утирая слёзы, Маськин.
– Ни одного. Я же променял свою любовь на пёрышко… – напомнил клопик.
Маськин уже не просто рыдал, а выл от жалости. На шум прибежали его тапки. Правый Маськин тапок накапал Маськину валерьянки, и Маськин продолжил расспрос Клопушки о его жизни и миропонимании.
– Что ж это вы так привязались к этим ничтожным вещичкам, что даже жизни свои калечите? Да и существуют ли вещи не ничтожные? Ведь всё это прах…
– Так уж у нас повелось, и не мне этот порядок менять. Мы живём в мире вещичек, без них мы не можем заснуть, без них мы не можем проснутья, они нам снятся в снах, мы грезим о них наяву. Наша жизнь заполнена ими до отказа, и кроме них, у нас ничего нет: ни надежд, ни песен, ни раздумий. Можешь ли ты себе представить, что это такое – родиться клопом? Не бабочкой, не кузнечиком, не пчёлкой на худой конец… а клопом презренным. И для нас это не какая-нибудь лирическая аллегория, не отступление в область заблудших исканий собственного «я». Для нас это – фактическая правда. Вот мы и пытаемся эту страшную правду позабыть, умилостивить её ниточками, крошками да пёрышками. И то не для себя, а для потомства… Ведь если бы не дети, то в чём тогда состоял бы смысл нашего существования? Чтобы, повозившись в пыли, исчезнуть без следа? Но и детки наши – тоже ведь клопики, и никого, кроме клопиков, мы, увы, родить не можем.
– Ну может, быть клопиком – это вовсе не так уж и презренно? – с надеждой спросил Маськин и, ища поддержки, посмотрел на свои тапки, но те только завертели носиками с кислым видом: нет, мол, Маськин, очень презренно, ничего не попишешь… презреннее некуда!
– Знаешь что, забери себе золотое яйцо, – твёрдо сказал Маськин. – Может быть, оно сделает тебя хоть немного счастливее…
– А я вовсе не несчастен, потому что несчастен тот, кто ведал иную жизнь, а потом её лишился, а для меня клопиные будни – единственная форма существования. Так что не надо меня жалеть! Жалея других, вы только ещё больше их унижаете, толкая на ненависть к вам! Я добыл себе вещички, и от этого я вполне счастлив – по клопиным меркам, конечно. Что до яйца – спасибо, конечно, но только я и не собирался им владеть, – удивил всех Клопушка. – Я думал спрятать его под кровать, а уже под него укрыть мой сундучок с ниточкой, крошкой, пёрышком и противогазиками. Под золотым яйцом моё сокровище никто и не заметит! Увидят яичко и скажут: «Ах!», и потянут свои загребущие ручки, а сундучок мой оставят в покое. А так нам, клопам, золотое яйцо ни к чему. Оно для нас – всё равно что для вас солнечный свет. Вроде красиво, а в сундучок не положишь. Богатство клопа обязательно должно помещаться в его сундучок. Так заведено столетиями, и не нам менять мудрых традиций.
– Ну, хорошо, – согласился Маськин. – Чем же можно тебе помочь? Проси всё, что хочешь, я всё для тебя сделаю!
Клопушка грустно улыбнулся, помялся и тихо спросил:
– А у тебя не будет ещё какой-нибудь ниточки?
Глава 46
Как Маськин вето наложил
Сколько человечество ни делало попыток снизить уровень своей агреcсивности, нельзя сказать, чтобы оно в этом особенно преуспело. По-прежнему мы барахтаемся в сотнях ежедневных конфликтов – как скрытых, так и явных. И всякое благое действие влечёт за собой неминуемое противодействие, практически сводящее на нет любое действие, его повлёкшее.
Кажется, что мы все заперты в безумный хлев, полный поросятами с глубоко расстроенными нервами, которые мечутся и стенают. Если есть у вас какое-нибудь хорошее намерение, то обязательно опрокинут его с ног на голову, обвинят вас во всех смертных и второстепенных грехах, а там уж и начнут рваться на волю, вон из хлева, чтобы превратить весь окружающий мир в такой же бедламный хлев.
Мы сами вольно или невольно вовлекаемся в это копошение, повизгиваем и всхлипываем, чтобы встроиться в хор наших свино-собратьев. А однажды утром, встав после ночи, наполненной такими же хлевоподобными снами, мы взглянем в зеркало и увидим вместо своего лица – свиной пятачок на рыле средних лет.
Я ничего не имею против свиней и использую их замученный мясниками и баснеписцами светлый образ исключительно в качестве аллегории, поэтому попрошу меня не обвинять в антисвинизме, и вообще ни в каком другом анти– и никаком другом – изме. Хотя не обвинять ближнего даже сложнее, чем удержаться от соблазна его убить, не так ли?
Есть только одна правда – правда того, кто громче всех орёт в настоящий момент. Стоит его голосу замолкнуть, поблекнуть в гомоне чужих выкриков, и наступает новая правда, а потом – ещё совсем другая правда. Слова переходят в дела, а дела порождают новые жертвы, у которых тоже своя правда и которую не задушишь, не убьёшь!
Что поделаешь, Луи-Наполеон III, племянник великого поджигателя Москвы, как-то высказался, что если пойдёшь во главе веяний времени – они тебя вдохновят на великие дела, если пойдёшь с ними в ногу – они тебя поддержат, а если встанешь у них на пути – они тебя сметут!
Трудно не согласиться с оплёванным современниками и потомками бонопартистом. Все его провалившиеся попытки захватить власть сначала в Страсбурге, а потом в Булони, конечно, превращали его в шута, но ведь дождался Луи-Наполеон III своего часа, и водрузил на свою голову корону императора, правда, только для того, чтобы через каких-нибудь пару десятков лет пропасть вместе со стотысячной армией в ловушке, расставленной Бисмарком… Видимо, оступился Луи, встал ненароком на пути у веяний времени… Ну а что делать французам, когда их император попал в плен на чужбине? Конечно же, провозглашать республику, – и как раз в тот же год, когда в Симбирске появился на свет человек совсем других веяний…[72]
Вообще, может показаться, что демократия окрепла во многих странах только для того, чтобы люди, рвущиеся к власти, перестали совершать революции и имели легитимный путь борьбы за власть. Возьмите Францию девятнадцатого века – едва очухавшись после Великой Французской революции в конце века предыдущего и последовавшим за ним Термидором, она падает к ногам напуганного солдафона до мозга костей, Наполеона Бонапарта, который не находит ничего лучше чем, начав как консул, объявить себя Императором республики. Я не брежу и не шучу, как вы могли подумать, – именно Императором республики. Потом, после нескончаемых войн, славная Франция возвращается к ненавистным Бурбонам, с перерывом на 100 дней, пока бегающий по Франции Наполеон не успокоился, проиграв Ватерлоо. Потом скукотища Людовика XVIII, единственного сменённого на троне мирным путём Карлом X, ввиду уважительной причины – смерти Людовика. Карла сметает Июльская революция – только для того, чтобы на трон взошёл новый король Луи-Филлип, которого сметает новая революция, через несколько лет завершившаяся восшествием на трон Луи-Наполеона III, чьё славное царство завершилось, как мы уже сказали, провозглашением республики. Так прошёл почти весь девятнадцатый век… Конечно, приняв демократию, некоторые народы смогли освободить себя от революций, вершащихся всякий раз, когда кому-нибудь приходит фантазия посидеть на троне. Хотя и демократия не без греха…
