Джером Джером - Досужие размышления досужего человека
– Но я богат! Мой отец всю жизнь гнул спину и отказывал себе во всем, но наследство оставил солидное: акции, земли и фабрики. Цена не имеет значения.
– Убери кошелек, мальчик. Презренный металл в моей лавке ничего не стоит. Вокруг хватает мест, где ты сможешь потратить свои деньги. Но прислушайся к материнскому совету: то, что ты там купишь, принесет тебе лишь печаль и сожаления. Только дураки гоняются за дешевизной.
– А какую цену назначите вы?
– Самоотверженность, нежность и мужество. Любовь к тому, что считается добрым и светлым, ненависть ко злу. Жалость, самоуважение и бесстрашие – вот моя цена. Убери кошелек, мальчик, тут нет товаров, которые можно купить за деньги.
– Значит, я ничем не лучше бедняка?
– Для меня нет ни бедных, ни богатых. Я продаю настоящий товар и прошу за него настоящую цену. Ты взыскуешь моих сокровищ, взамен я потребую твое сердце – твое, мальчик мой, только твое.
– А как я смогу заплатить?
– Ступай в мир, трудись, страдай, не отказывай в помощи, а затем возвращайся ко мне, и в зависимости от того, сколько честно заработанных сокровищ ты принесешь, я предложу тебе на выбор свой товар.
Так ли несправедливо распределены истинные богатства, как нам порой кажется? Судьба – вот истинная социалистка. Кто из нас беден, кто богат? Способны ли мы понять? Не гоняемся ли за призраками, упуская главное? Если судить по большому счету, кто счастливее: богач Соломон или бедняк Сократ? У первого было все, чего можно желать. Второй владел только тем, что мог унести на себе. Выходит, Соломон стократ счастливее Сократа? А вы уверены?
Если судить по малому счету, все измеряется наслаждением. Но кто сказал, что господин, восседающий в ложе, непременно счастливее слуги на галерке? Если бы шампанское стоило четыре пенса за кварту, а пиво – десять шиллингов бутылка, какому напитку вы отдали бы предпочтение? Если бы при каждом аристократическом клубе Вест-Энда был свой кегельбан, а сразиться в бильярд разрешалось лишь в барах Ист-Энда, куда бы вы отправились, сударь? Разве воздух респектабельных улиц лучше воздуха предместий? По мне, так в Севен-Дайалс свежее, чем на Беркли-сквер. Не все ли равно, чем набита перина, если вы не стоите на ногах от усталости? Разве счастье в доме зависит от количества комнат, а губы леди слаще губ прачки? Так чем же измеряется жизненный успех?
© Перевод М. Клеветенко
Об исполнении маршей на кукольных похоронах
День не задался с самого утра. Он вывел меня на прогулку и потерял. Уж лучше бы позволил верховодить мне. Скажу без ложной скромности, я гораздо больше подхожу к роли лидера. Я старше и рассудительнее. Не привык трепаться с каждым встречным, забывая, где нахожусь, редко дерусь, не гоняю кошек и не имею обыкновения приставать к встречным детям. Короткая прогулка привычным маршрутом – на большее я не претендую. Командуй тогда я, мы избежали бы многих неприятностей, но его разве уговоришь?
Он пару раз упускал меня из виду, а на Слоун-сквер потерял окончательно. Обычно в таких случаях он замирает, призывая меня громким лаем. Если бы при этом он оставался на месте, я находил бы его без труда, но не успею я перейти дорогу, а лай уже доносится с соседней улицы. Ему давно пора понять, что я уже не молод и не рад совершать такие пробежки. Стоя на Кингс-роуд, я не разберу, о чем он лает. Могу лишь представить, как он жалуется встречным собакам:
– Ну вот, опять отстал! Упрямый непоседа!.. Не пахнет там моим хозяином?
(Разумеется, нюх для собак гораздо важнее зрения. Взбежав на верхушку холма, пес обращается к приятелю: «Ах, какой запах! Так бы и просидел здесь все утро», а предлагая прошвырнуться по городу, замечает: «Люблю дорогу вдоль канала, вот где запахи!»)
– А как пахнет твой хозяин?
– Яичницей с беконом и чуть-чуть мылом.
– Ну ты даешь! Да поутру почти все люди так пахнут. Где ты видел его в последний раз?
Тут Уильям Смит замечает меня, радостно виляет хвостом, тем не менее считает нужным выразить мне свое недовольство:
– Наконец-то! Разве ты не видел, что я завернул за угол? Будто мне нечем заняться, только без конца тебя разыскивать!
Похоже, мое поведение изрядно его раззадорило, он рвется в бой. В конце Слоун-стрит пожилой джентльмен с выправкой бравого вояки бегом устремляется к омнибусу, идущему в Челси. С припадочным лаем Уильям Смит несется ему наперерез. Будь у старика крепкие нервы, все обошлось бы. Помощник мясника, оказавшийся рядом – я вижу это по его глазам, – поддал бы псу, что, несомненно, пошло тому на пользу, и ветеран успел бы на омнибус. Но очевидно, мы имеем дело со старым задирой и скандалистом.
Вояка останавливается и начинает читать нотации Уильяму Смиту. Псу только того и надо, его хлебом не корми, дай сцепиться с достойным противником.
«Люди – слабаки, – думает пес про себя, – почти ни у кого не хватает духу огрызнуться в ответ».
Почувствовав себя в центре внимания, Уильям Смит окончательно теряет голову и начинает закладывать вокруг жертвы рискованные петли. У пожилого джентльмена голова идет кругом. Защищаясь, полковник (почему полковник? чем громче тот кричит, тем труднее его понять) отмахивается зонтом. Я криками пытаюсь разнять их, но оба так увлечены, что не слышат.
Высунувшись из окна, водитель омнибуса грубо советует:
– Хватайте его за хвост, сэр! Не бойтесь, хватайте за хвост, да покрепче!
Молочник, приняв сторону Уильяма Смита, подбадривает собаку:
– Ату, песик, ату! Загрызи его!
Ребенок, едва увернувшийся от полковничьего зонта, начинает хныкать, бонна, к моему удовольствию, обзывает пожилого вояку болваном. В ответ тот кричит, что нечего стоять на проезжей части, и, продолжая размахивать зонтом, осведомляется, где же хозяин. Собирается толпа, к ней спешит полисмен.
Возможно, я поступаю нехорошо, но я решаю бросить Уильяма Смита на произвол судьбы. В отличие от него я не любитель уличных драк, что поделать, у нас разные темпераменты, к тому же я доверяю его чутью: мой пес обладает уникальной способностью исчезать, как только запахнет жареным, и с невинным видом появляться за четверть мили от места происшествия.
Радуясь, что на Уильяме Смите нет ошейника с моим именем и адресом, я огибаю омнибус, идущий в Воксхолл, и без лишнего шума возвращаюсь домой через Лаундс-сквер и Парк.
Пять минут спустя, когда я сижу за обеденным столом, распахивается дверь, и Уильям Смит в своей обычной манере гордо вступает в столовую. Не удивлюсь, если в прошлой жизни он был звездой подмостков.
Судя по его довольному виду, пес последовал совету молочника, во всяком случае, больше мне старый вояка на улице не попадается. Воинственности и след простыл, однако наглости не убавилось. Перед его возвращением я бросил О’Шеннону галету, чем несказанно обидел последнего – куда галетам до жареных почек. Заметив галету на полу, Смит, не долго думая, вгрызается в нее зубами. Вообще-то галеты он терпеть не может, просто дает о себе знать врожденная бережливость.
«Кто знает, что ждет нас завтра? – рассуждает пес. – Хозяин возьмет да окочурится, или двинется умом, или обанкротится. Обрадуешься и галете. Спрячу-ка я ее под ковриком… впрочем, нет, слишком на виду. Придумал! Вырою ямку на теннисном корте – авось прорастет».
Однажды Смит пытался зарыть галету на полке среди моих книг. Нужно ли говорить, как я оскорбился? Обычно, где бы Смит ни спрятал галету, кто-нибудь непременно ее находит. В подушках и ботинках – поистине на свете не осталось безопасных мест. Должно быть, пес сказал себе: «Вот везение! Целая полка хозяйских книг – кому придет охота в них рыться? Отличное место для тайника!» Признаться, меньше всего ждешь подобной бестактности от собственной собаки.
Впрочем, галета О’Шеннона – совсем другое дело. Честность – лучшая политика, но смошенничать куда веселее. Смит набрасывается на галету и, давясь, начинает хрустеть ею, словно беднягу не кормили неделю.
Возмущению О’Шеннона нет предела. Он добрый малый и, попроси Смит галету, наверняка бы с ним поделился, однако наглость выводит О’Шеннона из себя.
На миг он лишается дара речи.
– Какого… нет, ты видел, видел? – вопрошает его взгляд, обращенный ко мне.
Затем О’Шеннон бросается на Смита и вырывает остатки галеты прямо из пасти.
– Ты, черный саксонский ворюга, как ты посмел тронуть мою галету? – рычит О’Шеннон.
– Почем я знал, что она твоя, тупая ирландская дворняга? – не уступает Смит. – Или тут все твое? Может, и я тебе принадлежу? С чего ты взял, что она твоя, ты, курносая болотная шавка? Отдай сюда!
– Думаешь, меня запугают твои угрозы, лопоухий куцехвостый сукин сын? Приди и возьми, увидим, кто из нас настоящая собака!
Не приходится сомневаться, что думает Смит по этому поводу. Он вполовину меньше О’Шеннона, но не придает значения подобным пустякам. Смит следует тактике: не можешь сражаться с противником целиком, выбери какую-нибудь его часть и разберись с ней. По его виду никогда не скажешь, что ему только что задали хорошую трепку – Смит всегда глядит победителем. Полагаю, когда он околеет, то и тогда будет думать, что наконец-то ему удалось подмять этот мир под себя.
