Михаил Бару - Записки понаехавшего

В музее городского освещения Москвы в самом начале осмотра стоит уличный фонарь, до которого не было дела фонарщику. Заправляли этот фонарь конопляным маслом. Масло фонарщики, само собой, употребляли для собственных нужд. Ели его с кашей. С гороховой или пшенной. Ели в темноте, поскольку фонари не горели. Через какое-то время власти темнота на улицах надоела. И тогда Анна Иоанновна, поскольку это было при ней, издала указ — глупый и немецкий. О замене конопляного масла хлебным спиртом. Ну формально все так и получилось — фонарное топливо есть перестали. Его начали пить. Как раз тогда и возникла поговорка «ему не до фонаря», имеющая ввиду пьяного фонарщика, которую теперь мы пользуем шиворот-навыворот. Уже без всякого указа стали добавлять в спирт скипидар. А толку-то… Потом и вовсе заменили спирт керосином. С таким же успехом. Фонарщики плакали, кололись клялись, что в последний раз, но продолжали пить все, что горит, обогатив родной язык еще одной поговоркой. Последнюю мы даже некоторым образом дополнили… Речь, однако, совсем не об этом. Только с внедрением газа освещение на улицах все же стало появляться. Конечно, и газ пытались красть, но возникли технические трудности с переносом газа в мешках или ведрах. Думали хоть нюхать его, раз нельзя унести. Но и тут никакого удовольствия не получили, плюнули и стали освещать им улицы.

В отдельной витрине выложены огромные лампочки, которыми светятся негасимые кремлевские звезды. На самом деле они время от времени перегорают и тогда их нужно менять. Сначала думали использовать для этих нужд лестницу подлиннее, но в тогдашнем ЦК не дураки сидели, и быстро сообразили, что наш человек, забравшийся на такую высоту, вряд ли устроит перед искушением плюнуть на самое высокое начальство сверху. Хорошо еще, если только плюнуть… Потому поступили хитрее. Завели специально обученных мышей, которые по игрушечной, длинной лестнице внутри башни должны были забираться на самый верх, внутрь звезды и менять перегоревшую лампочку. Но мыши, хоть и были абсолютно благонадежны, не потянули. Лампочки были слишком тяжелы. Пробовали запрягать мышей цугом и они тащили, точно бурлаки по Волге… Плюнули и мышей заменили крысами. Так крысы и служат десятки лет в особой роте кремлевского полка. Некоторые дослужились даже до офицерских званий. Кстати сказать, у кремлевских лампочек очень необычной формы спиральки. Их запатентовал один гинеколог из Саратова. Впрочем, в такие технические подробности мы вдаваться не станем.

В зале с коллекцией электрических часов есть те самые круглые часы на столбе, под которыми «Я ходил! — И я ходила! — Я вас ждал! — И я ждала!». Раньше, при советской власти, когда об учреждениях культуры заботилось государство, в музее была специальная ставка влюбленного, который все дни, исключая только выходные и санитарные, стоял под этими часами. И не просто стоял, а в руках держал букет живых цветов, которые в бюджете музея были прописаны отдельной строкой. Потом, когда началось то, что хотели сделать как лучше, а получилось как всегда, деньги на цветы урезали. Через какое-то время и ставку сократили. Специалист с многолетним стажем ушел, и на его место стали приглашать черт знает кого с улицы, буквально от фонаря, без всякого опыта, или вовсе знакомых и родственников сотрудников музея, которые за умеренную мзду неловко переминались с ноги на ногу на рабочем месте.

С тех пор жизнь музея изменилась. Пусть и немного, но к лучшему. Денег на цветы, правда, так и не дают, но влюбленного смогли вернуть. Он уж пенсионер, работает на полставки, а потому не стоит под часами на больных ногах, а сидит на стульчике и читает газету или разгадывает кроссворд. К концу смены за ним приходит девушка, которую он всю жизнь ждет, и они вместе идут домой. Между прочим, она ни разу за много лет не опоздала. Теперь таких влюбленных почти и не встретишь. Теперь ждут пять минут и уходят с другим. Даже и не уходят — стремительно уезжают или улетают. С кого будут брать пример наши дети, а тем более внуки… Всё же надо чаще ходить в музеи. Да не одним, а с детьми.

Кто бы мог подумать, что московские купцы еще во второй половине шестнадцатого века вовсю торговали с американскими индейцами! Есть, однако, тому неопровержимые свидетельства. Среди женских вещей, сложенных в окованные медью сундуки бояр Романовых, есть удивительной красоты кокошник, «низанный в узор мелким жемчугом с изумрудцами» и отороченный ярко-зеленым, с синим отливом, мехом. Упорными исследованиями сотрудников музея было установлено, что это мех мексиканского тушкана. В подтверждение этому факту нашлась в путевых заметках архангельского купца Мелентия Удивительного запись о том, как вся команда его семивесельного коча «сапоги с ногами мыша и портянки в окияне полоскаша». Сам того не желая, словам Удивительного вторит вице-король одной из прибрежных испанских деревень Хуан Франсиско Мария Текила дель Соль и Лимон, который в одном из своих донесений в Мадрид сообщает о разразившейся экологической катастрофе как раз после описанного Удивительным события.

Набор детских игрушек Михаила Романова поражает своим многообразием: здесь и игрушечный трон, украшенный затейливой резьбой, и набор раскрашенных деревянных бояр с выдолбленными головами, в которые можно свистеть через уши, и стрельцы с пищалями, пищащими игрушечным мышиным писком, и даже несколько гончих собак величиной с мизинец, отлитых из серебра, для охоты на микроскопических зайцев из персидского плюша. Отдельного упоминания заслуживает большой деревянный медведь с подвижными лапами, глазами и заводными зубами. На плече у игрушки современные исследователи при помощи инфракрасной спектроскопии обнаружили нечитаемую надпись «Мишка — дуракъ», судя по почерку, процарапанную гвоздиком родной сестрой будущего венценосца, Татьяной.

В кабинете Федора Никитича Романова интересна чернильница перегородчатой эмали с двумя перьями. Белое перо самое обычное — гусиное, а вот палевое, в черную крапинку, незаметно выдернуто верным человеком Романова из хвоста Бориса Годунова аккурат в тот момент, когда он распускал его перед иностранными послами. Федор Никитич хотел воткнуть перо в… но не успел, поскольку был схвачен по навету и выслан в Сибирь.

На одной из стен кабинета висит гравюра, изображающая молодого москвича и москвичку второй половины семнадцатого века в ферязях, с засученными рукавами. Рукава у ферязей были длинные, до земли. Засучив их, молодые люди становились похожими на шарпеев. Боярская молодежь любила устраивать даже соревнования — кто быстрее засучит. Бывало так войдут в раж, что остановиться не могут и засучивают все, что под руку попадется, — рукав ли, штанина ли, подол ли… Парни хохочут, девки визжат…

На втором этаже женской половины палат устроена девичья светелка, где незамужние боярышни и их строгие мамки чесали лен, шерсть и пряли из начесанного пряжу. Молодежь чесала руками, а опытные в искусстве чесания мамки и руками, и языком. Спичек тогда не было, и детям нечем было баловаться. Не было даже кофейной гущи, чтобы на ней погадать. Жгли лучину, пели незамужние песни, зевали до судорог. Или вот еще забава была — начнут вспоминать кого-нибудь так, чтоб ему икалось. Каждая сидит за своим веретеном, молчит, как воды в рот набрала, и вспоминает изо всех сил свою товарку, сидящую за соседним веретеном. Кто первый икнул — тот и проиграл. Бывало, так крепятся, чтоб не икнуть — аж колики желудочные начинаются. Потом неделями об этом вспоминают и смеются, смеются… Вот такая страшная тоска их душила.

— А льготы у вас есть? — спросила меня старушка на входе в музей мебели на Таганской улице.

— Увы, льгот у меня нет, — отвечал я.

— И не было? — переспросила старушка.

— И не было, — вздохнул я.

— Никаких и нигде?

— Совсем никаких, увы. Иногда мне даже случалось переплачивать.

— Ну тогда с вас, к сожалению, за билет шестьдесят рублей, — печально сказала она.

Я заплатил и спросил, во что мне обойдется фотографирование.

— Понимаете, у нас дорого фотографировать. Походите, посмотрите… Если понравится, то заплатите и фотографируйте на здоровье. Зачем горячку-то пороть. Они ведь не убегут. Ножки у них деревянные.

— А как дорого? — настаивал я.

— Сто рублей.

— Давайте я сразу заплачу, чтобы потом не возвращаться. И еще будьте добры — вот этот буклет о музее.

— Так он тоже сто рублей. Есть по сорок.

— Если можно, я бы хотел за сто. Он подробнее.

— Я вижу, вы за ценой не постоите…

Девочка лет шести-семи, показывая на древнюю пишущую машинку «Мерседес», еще не тюнингованную, с ручной коробкой и без кожаной отделки, спрашивает у отца, для чего она.