Михаил Веллер - Гонец из Пизы, или Ноль часов

— А что именно я должен про нее слышать?

— Да. Конечно. Учтите — я посвящаю вас в информацию, в неразглашении которой давал подписку. И расстрелян могу быть не только я, но и тот, с кем я ею делился. Вас это не пугает?

— Хм. Это? Меня? Нет.

— Спасибо. Спасибо, командир. Значит, так. Про Хиросиму и Нагасаки вы знаете.

— Конечно.

— Так вот. Лаборатория Курчатова работает над созданием советской атомной бомбы.

— Чем же ей еще заниматься,— здраво подумал вслух Ольховский и, чувствуя необходимость как-то закрепить хрупкое нащупанное здравомыслие, предложил:

— Хотите выпить?

Физик казался удивлен таким спокойным согласием.

— Спасибо, я не пью.

— Курите.

— Я не курю.

— Занимаетесь спортом.

— Есть немного.

— Каким?

— Байдарка и альпинизм. Подождите со светскими разговорами! Мы знаем, что вы идете на Москву.

— С чего вы взяли?

— А что же вы, на Мадагаскар идете Московским каналом? У нас все знают. Корабль, слухи, ваши подвиги и акции, отношение масс.

— Каких масс?!

— Не критических, конечно. Народных. Хотя и народные могут быть критическими. Извините, глупый каламбур. Ладно, не перебивайте… Петр Ильич? Петр Ильич, дайте сказать.

— Да я вас только и слушаю! (Не прерывая беседы, Ольховский выпил сам и звякнул Оленеву: «Зайди-ка».)

— Вот слушайте. Работы находятся в стадии завершения.

Ольховский понимающе покивал:

— Получили материалы от супругов Розенберг.

— От каких супругов?! — вытаращился физик и протер платочком очки, не снимая их.

— Наших разведчиков в США.

— М-да?.. Гм. А вы откуда можете располагать такой информацией?..

— Неважно.

— М-да… Гм. Вы полагаете, что направление работ последнего месяца… Интересная мысль! Что ж, в принципе возможно… не знаю. Но это не имеет значения!

— А что имеет значение?

— Нам обрезали финансирование!

— Да, многим сейчас обрезали. Причем много что,— не удержался съязвить Ольховский.

— Не острите. Вы не понимаете. Мы практически подошли к завершению работ. Вы знаете, что это значит? Это значит, что через семь-восемь месяцев опытный образец может быть реально изготовлен и испытан. Вы понимаете, что это значит?

Очки его вспыхивали, как проблесковые лампы. Ольховскому стало неуютно.

— Я понимаю,— уверил он.

— Надеюсь. Это означает конец американской монополии на атомное оружие. Это изменение баланса сил в мире! Это начало пути к ядерному паритету. Вы понимаете, что сейчас означает американская монополия на бомбу?

— Конечно.

— Вы не можете этого понимать! Газетам и политинформациям верить нельзя. Без бомбы мы беспомощны перед американцами. Их средства доставки, их Б-29 мы с надежностью сбивать не можем. А одна бомба — это конец любого города, конец Москвы, конец любого промышленного и оборонного района. Америка диктует миру свою волю, а мы делаем хорошую мину при плохой игре. У них производство ядерных боеприпасов поставлено на конвейер. Это угрожает вообще нашей политической системе, социализму во всем мире.

Вошел доктор и был посвящен Ольховским в беседу.

— Это наш научный специалист,— представил он вошедшего гостю,— от него секретов нет. («Псих. Побудь»,— шепнул на ухо.)

Доктор сделал доброе лицо и спросил:

— А вы болеете за социализм?

Бородач презрительно покривился:

— Не надо меня проверять, у нас все такие проверенные, что дальше некуда. Уж если я к вам обращаюсь — значит, позарез! — Он провел рукой по горлу.— Первое, что вы должны сделать в Москве,— это выделить деньги — любые, откуда угодно! — на продолжение работ нашему институту. Речь идет о самом существовании государства, понимаете? Я жизнью сейчас рискую, говоря вам это, но люди за это жизни отдают!

— Каким образом отдают? — очень заботливо спросил доктор.

— Это не преувеличение! Все мы рано или поздно от лучевой загнемся. Времени нет на все проверки и предосторожности, понимаете, все делается впервые. Тут от доз очень трудно уберечься. Не до того. Мы на фронте.

Доктор вздыхал. Ольховский кивал. С сумасшедшими нельзя спорить. Хотелось закруглить разговор как можно быстрее.

— Даю вам слово, что в первую очередь будут выделены деньги на вашу работу,— пообещал Ольховский, встал и крепко пожал физику руку.

— Спасибо! — горячо сказал тот.— Спасибо вам, дорогой мой человек. Да… Дело, которому мы служим. Вот так иногда скажешь себе: я отвечаю за все {50}. И становится легче.

— Пойдемте, я провожу вас сам, Альберт… э?

— Просто Альберт, или можно — Алик, у нас без отчества. А вообще — Матвеевич.

— Сколько вам лет, Альберт Матвеевич?

— Двадцать девять.

— Молоды.

— У нас все молодые.

Они следили, как физик, удаляясь и растворяясь позади, ловко продевает свой челнок сквозь сизые сумерки.

— Классический МДП [11] в реактивной стадии,— покрутил головой доктор и поежился то ли от холода, то ли от мыслей, то ли от игры в сочувствие перед собой и собеседником, а то ли от сочувствия совершенно искреннего; вероятнее, от всего вместе.

— Вот бедолага,— с жалостью сказал Ольховский.— Ну, сделали бомбу. А что толку? Все равно америкашки нас захомутали. Действительно — сумасшедшие счастливее здоровых: у них есть вера и идеал.

Обходя после отбоя корабль, он вспомнил свою сентенцию и усомнился в ней: на камбузе, согнувшись за чисткой картошки над бачком, Хазанов и Груня тихонько пели:

Забота у нас такая,забота наша простая:жила бы страна родная —и нету других забо-от…

Мне бы ваши заботы, с черным английским юмором сказал он себе. М-да… но ведь тоже не лишено.

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает {51}. И текли, куда надо, каналы, и в конце куда надо впадали {52}. Блаженны нищие, ибо их будет царствие {53}. В первую голову архиважно захватить почту, телефон, телеграф (проверить, есть ли еще телеграфы, или телеграммы передаются по компьютеру) и вокзал.

По званию, должности и возрасту я не мог быть включен в десантную команду. Мое место было на корабле. Ввиду особых обстоятельств я счел возможным пойти на нарушение инструкции и усилить вооружение десанта находящимися в экспозиции музея трехлинейной винтовкой системы Мосина—Нагана (инв. № 47-12) и станковым пулеметом системы Максима (инв. № 47-76), каковые были выданы под ответственность и под расписку боцмана экипажа мичмана Кондратьева (к сожалению, без патронов)».

В Дмитрове, выцеливая на траверзе центр города, встали на канале. Невыразительные панельные пятиэтажки торчали слева прерывистой стеной. Шлепнули ял и шестерку в черно-зеленую, воняющую канализационными стоками воду и, с силой вытягивая на себя вальки и откидываясь на банках, в двенадцать весел рванули к берегу — где, среди промышленного мусора, проросшего жухлым бурым бурьяном, уже останавливались и собирались случайные прохожие, указывая и оглядываясь.

— Мужики — «Аврора»!

Ткнулись носами рядом с полуразвалившейся лодочной пристанью, оставили двух часовых и побежкой поднялись к битой и бугристой асфальтовой дороге. Водители замедляли ход и влипали в стекла. Стопорнули первый же порожний грузовик, запрыгнули в кузов, подняли пулемет и установили на кабину. Шурка сел к шоферу, выложил на колени маузер:

— Где тут у вас городское начальство?

— Это что, мэрия, что ли?

— Гони в мэрию!

На застывшем, натянувшем стравленные якорь-цепи в какой-то сотне метров крейсере — вот он, рядом! — загрохотали звонки, забегали по палубе черные фигуры, разворачивая бортовые орудия, разнося снаряды. Серые шестидюймовые хоботы задрались и уставились на город с тяжелой угрозой.

— Орудия то-овсь! — запел вибрирующий тенор весело и зло. Цепочка зевак вдоль берега превращалась в толпу, над ней прошелестели ахи и ропот.

— Гони! — повторил Шурка шоферу, со скрежетом ворочающему рычаг в коробке передач.

— Красный же.

— Гони на красный! — Он надавил клаксон, грузовик прыгнул.

Похерив правила и залетая правыми колесами на тротуар, грузовик пер к центру по кратчайшей, подвывая и терроризируя движение. Машины шарахались. Прохожие цепенели. Уставленный вперед пулемет погрохатывал железными колесами по крыше кабины и ерзал на виражах. Братишки в перепоясанной черной коже, закусив ленточки бескозырок и придерживая коробки маузеров, подпрыгивали в кузове стоя, удерживая равновесие так, как удерживают его моряки при сильной и резко бьющей волне:

— Полундра!

Ветер бил в лица, в каменные скулы, высекая слезу из сжатых в прищур глаз. И было это все похоже на советский фильм о революции, который, после обрыва ленты и долгой, бессмысленной и яркой пустоты на экране под свист и топот зала, вновь запустили и озвучили, и зрители превратились в участников ожидаемого и требуемого действия.