Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям
Прибывший ваятель прямо с вокзала отправился делать эскизы к предстоящему шедевру.
Хитроумный Остап вывел на помост в качестве лошади-натурщика — меня.
— Коля, Остен-Бакен, милый, не подведи, — шепнул командор и наградил меня стартовым пинком.
Я резво и проворно — то ли рысью, то ли галопом продефилировал мимо изумленного маэстро, старательно отбивая всеми четырьмя конечностями маршевый такт.
— Что же вы, уважаемый, не начинаете? — спросил Остап с укоризной в голосе. — Мы хорошо заплатим!
— Но… — сказал скульптор и тяжело опустил руки.
Я исполнил эту не совсем четкую команду и увеличил темп. Ящики затрещали и начали угрожающее крениться.
— Голос! — приказал Остап.
Я сильно и вдохновенно заржал.
— Предсмертная мука, — объяснил Остап. — Прощание с родными и близкими.
Я повалился на спину и конвульсивно задергался, пуская обильную слюну.
— Так вы будете увековечивать скотину? Торопитесь, скоро отдаст концы.
— Я… Я…
— А что, вы видите здесь другого лепилу?
— Но натура… — ваятель попробовал урезонить разошедшегося юнца.
— Да, вы правы, видок у коняги затрапезный, и порода подкачала — всего лишь остен-бакенская. Грива, увы, потеряна в сражении с блохами, а хвост сам отвалился по неизвестной науке причине, копыта же украдены цыганами…
— Хва-а-а-а-тит! — завопила уязвленная знаменитость. — За такое издевательство я и копейки не возьму!
— И правильно сделаете, — сказал Остап строго вслед спешавщему на вокзал разгневанному творцу.
Еще не успел поезд отчалить от платформы, как столичный лепила был публично обвинен в срыве исполнения бронзового заказа и присвоении денег. Закончил Остап разоблачение убедительной просьбой не связываться с проходимцем, так как тот, по верным сведениям, имел дядю — сенатора, тетю фрейлену двора его величества — и двоюродного брата жандармского генерала.
До сих пор иногда ржу ночами, когда бессонница…
А любительский спектакль — по «Гамлету» Шекспира Вильяма!
Трагикомедия!
Я-то думал, что Остап ничего лучше, чем вульгарная продажа входных билетов, не смострячит.
— Зачем оскорблять лучшие чувства почтенной публики, Коля ты Остен-Бакен, — сказал Остап, раскрывая солидный фолиант. — Идея в другом… Уверен: никто в нашем городе — да и во всей великой империи, включая обе столицы, — не играл принца датского в истинно классическом варианте.
— Это как? — спросил, я берясь за третье пирожное из дюжины презентованных мне расщедрившимся юным комбинатором.
— Я тут обнаружил вопиющий факт. Гамлет у почтенного Шекспира безобразно толст и с одышкой.
Кусок застрял у меня в горле.
— Из тебя, прусский барон, выйдет изумительный страдающий принц.
— Угу, — я степенно прожевался. — Мне теперь все понятно… Ты хочешь слупить с моего родителя деньгу за то, чтобы я получил главную роль!
— Роль тебе дадут и так. В моих руках — неопровержимые улики насчет истинного лица и комплекции принца датского. Но после получения роли ты должен громогласно и решительно заявить, что без настоящего черепа — уяснил? — без настоящего черепа ты произносить знаменитый монолог не будешь.
— А вдруг мне откажут за неимением такового? — сказал я с надеждой в голосе.
— Вот тут-то и начнется самое интересное. Доставать череп буду я, а настоящий череп имеет и настоящую — и отнюдь не малую — стоимость.
— Но это же жутко — держать в руке человеческий череп!
— Потерпишь, не барышня…
Мое назначение на роль Гамлета прошло без сучка и задоринки, но и без какого либо энтузиазма — все покорно согласились с аргументами Бендера. Но зато мое безапелляционное заявление-каприз с требованием настоящего, без подделки, черепа произвело фурор. Всем вдруг безумно захотелось увидеть на сцене именно настоящий череп, а не муляж из папье-маше.
Я репетировал как зверь — тем более наша красавица Инга Зайонц (моя будущая первая жена) играла Офелию.
Остап же собирал и собирал монету, жалуясь, что черепа внезапно дико подскочили в цене.
Наступил день премьеры. Ажиотаж — не описать. Ведь каждый вложил свою долю в покупку черепа и теперь жаждал увидеть его в моих трепещущих руках. Приглашенные гимназистки старательно готовились при обнаружении черепа упасть в общий обморок. Даже из газеты прибыли фотограф и репортер. В зале также присутствовало три переодетых сыщика и два пристава в полной амуниции.
Остап представлял тень отца Гамлета. Проходя мимо меня четким армейским шагом вышколенного рыцаря, тень шепнула:
— Череп найдешь в могиле.
Я мучился, страдал и переживал, но публика игнорировала развитие сюжета — все как один напряженно ждали сцены на кладбище.
И час пробил!
Перекинувшись заученными фразами с могильщиками, я грузно и тяжело спрыгнул в могилу — и чуть не потерял сознание. В углу, окутанное полумраком, находилось что-то большое, круглое и кровоточащее. От позорного обморока меня спасло озарение — я вдруг сообразил — это же арбуз! Да, именно, в бутафорской могиле вместо настоящего черепа, обещенного Остапом, лежал приличных размеров арбуз со старательно вырезанными глазницами и треугольной дырой носа.
Из-за кулис до меня донеслось торжествующее хрюканье наслаждающегося произведенным впечатлением комбинатора.
Меня вдруг разобрало такое зло, и я, подняв арбуз на вытянутые руки, проорал в разочарованный, обманутый зал:
— Быть или не Быть?
— Бить — и немедля! — крикнул кто-то из первых рядов.
И понеслось лесным пожаром.
— Бить!
— Бить!
— Бить!
Даже утопнувшая Офелия, обиженная за своего старательного Гамлета, присоединилась к разгневанному хору.
На этот раз Остапу изменило чутье, и он, вместо того, чтобы смыться и переждать праведное возмущение толпы, вышел к рампе с объяснением. Напрасно он толковал про жиганов в белых простынях, якобы отнявших уже приобретенный череп, о страшных масках и револьверах. Его стащили вниз.
Гимназистки визжали.
Старшеклассники лениво отвешивали пинки по мягким местам.
Остап в горделивом молчании, сжавшись в крепкий комок, переносил заслуженную экзекуцию.
Дав выйти начальному накалу, я метнулся в гущу.
За мной на спасение зарвашейся тени отца Гамлета ринулись остальные артисты.
Вобщем Остап, отделался фингалом под глазом и ушибом копчика.
— Хорошо, что били свои, — сказал Остап, разрезая злополучный арбуз. — Но лучше до рукоприкладства не доводить.
— Логичный вывод… А ты не сердишься что я продемонстрировал полосатый «череп»?
— Ты, Остен-Бакен, поступил совершенно правильно и так, как я рассчитывал… Ошибка в другом… Я хотел арбузом вызвать взрыв смеха, а не гнева…
— И на старуху бывает проруха, — сказала Инга Зайонц, прикладывая к синяку притихшего комбинатора пятак.
В первый и единственный раз Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей оказался жертвой массового насилия. Более таких проколов в своей бурной биографии он не допускал.
В связи с этим приходит на память афера с венками, когда по моей непредумышленной оплошности нас обоих могла ждать печальная участь.
— Умер! Старик умер! — орал возбужденный Остап, вытаскивая меня из теплой постели.
— Какой старик?
— Лев Николаевич Толстой преставился! — Остап хохотнул и довольно потер руки. — Такое бывает раз в жизни.
— Я бы на твоем месте хотя бы для приличия взгрустнул.
— Автор " Анны Карениной» меня бы понял… Кстати, у тебя есть его портрет?
— Увы… Родитель, понимаешь, — разочаровался в извилистой эволюции гиганта русской литературы.
— А в ком он не разочаровался?
— Чехов Антон Павлович.
— «Палата номер шесть» — знатная штука… Но у него бороденка маловата.
— Салтыков-Щедрин!
— Жидковастенек… Впрочем, выбирать не из чего, а дорога каждая минута, чтобы конкуренты не опередили. Тащи его в пролетку. Я там уже все подобающее трауру подготовил.
Остап девятым валом скорбно прогремел по учебным и прочим учереждениям города.
Наша пролетка, украшенная гирляндами и бумажными цветами, всхлипывая уставшими рессорами, подкатывала к очередным тяжелым дверям с витыми ручками. Первым выгружался, мрачно глядя перед собой я, с Салтыковым-Щедриным у груди. Михаил Евграфович, надежно укутанный крепом, терпеливо изображал Льва Николаевича.
Остап же энергичным шагом, выждав паузу, врывался в скопление осознающих непоправимую потерю людей, может быть, даже никогда в жизни и не читавших ни одной гениальной страницы.
— Как известно, Лев Николаевич Толстой, титан пера, не откушивал мяса! Он не потреблял ни бифштексы, ни колбасы, ни грудинку, ни люля-кебабы, ни печеночные гусиные паштеты, ни зернистую черную икру, ни глазунью со свиным в прожилочках, салом, ни тефтели под томатным соусом, ни запеченную под майонезом «провансаль» баранину, ни холодные говяжьи языки…
