Надежда Тэффи - Предсказатель прошлого
А мадам Ложкина говорит:
— А вдруг у них там тоже гостиная, столовая, передняя, спальня и кабинет. И тоже в гости ходят, и изволь им печенье покупать.
Последнее замечание было, по-моему, нетактично, так как мы же у нее в гостях сидели.
А Олечка подхватила:
— А одеваются, может быть, моднее нашего.
— А чем же,- говорю,- эту грубость разговора объяснить?
Спирит выразил мнение, что это, вероятно, сказывается влияние среды. Что на том свете люди объединяются не по признаку хороших манер, а по своим духовным качествам. Может быть, душа какой-нибудь добродетельной девицы из высшего общества в течение многих веков находится в компании раскаявшихся разбойников с большой дороги. Может быть, души-то их и очень высоки в духовной оценке, а все-таки то, что называется на языке эстетов «финтифлю», у них, конечно, отсутствует. И общаются они между собою по-простецки. Ну вот девицина душа и впитывает в себя эти простецкие эманации, и если заглянет случайно на спиритический сеанс, то, конечно, и выявляется в словесной форме разбойничьего тона.
А мадам Ложкина нашла, что это было бы несправедливо, если бы так перемешивали людей различных кругов общества. Конечно, в смысле манер, если какой-нибудь праведник ел рыбу ножом — это неважно, потому что на том свете ни рыбы, ни ножа нет, но сама душа у человека благовоспитанного должна очень шокироваться и страдать от близости праведника дурного тона…
Потом разговор потек по своему руслу дальше, в дебри, и сам Ложкин высказал удивительнейшую мысль.
— Не замечали ли вы,- сказал он,- как часто то, что считалось предрассудком и заблуждением темного разума, неожиданно освещается наукой и признается ею за правильное и достоверное? Вот, например, лечили деревенские старухи рожу тем, что очерчивали воспаленное место мелом. Люди интеллигентные, конечно издевались над бабьей ерундой, а затем бактериолог какой-то взял да и разъяснил, что бабы-то очень правильно дело-то разумели, что бациллы рожи не могут переходить через меловое препятствие, так как мел, по природе своей, им неблагоприятен. И многое, что казалось пустяком и над чем смеялись, оказалось правильным. Так вот иногда приходит мне в голову: а ну как земля-то вовсе не шар, а блин, и держится она на трех китах, а внизу ад, и черти на сковородках грешников жарят? Подумайте только, какой конфуз для образованного человека, который всю жизнь губы кривил по всем правилам скепсиса и анализа и умер, «погружаясь в великое ничто», и вдруг — пожалуйте-с сквородку лизать, и самый настоящий черт зеленого цвета, изрыгая хулу и серный дух, будет ему подкладывать угольков под пятки. Вот уж это, действительно, был бы настоящий ад! А срам-то какой для человеческой гордыни! Вот тебе и скепсис, вот тебе и наука! И все эти Галилеи и Коперники — все по сковородкам рассажены и жарятся за распространение ложных слухов.
Тут уж и я ввязалась в разговор.
— Это,- говорю,- действительно, очень страшно — то, что вы рассказываете. Но есть во всем этом нечто утешительное, что делает этот наивный ад местом не столь уж отвратительным. А именно то, что в аду этом предполагается для каждого грешника особая сковорода. Я одобряю это не в смысле комфорта или гигиены, а имея в виду, что при этом для них недопустимо взаимное общение. Хотя с точки зрения грешника это, может быть, большой дефект и пущая мука.
— Темно говорите, не понимаю,- прервал меня хозяин.
— А я это в том смысле, что лишены они возможности друг другу гадости делать. Тяжело ведь это, а?
Все опустили головы и замолчали.
Доброе дело старца Вендимиана
В прекрасной, цветущей долине, теперь давно выжженной солнцем и засыпанной горячим песком пустыни, жил некогда благочестивый старец Вендимиан.
Жил он одиноко, как и полагается человеку, углубленному в мысли о спасении своей души, но так как кроме своей собственной души заботился он также и о душе ближнего, то и поставил тростниковый шалаш свой недалеко от селения, куда часто ходил, наблюдал за жизнью, помогал, сколько мог, советом и указаниями, склонял богатых не оставлять бедных и все, что получал сам, раздавал неимущим.
Каждый вечер садился старец Вендимиан у порога своей хижины и, глядя, как медленно погружается солнце в закатно-алые пески пустыни, думал:
«Что сделаю я завтра для ближнего? Стар я и нищ, и нет у меня ни силы, ни денег, чтобы служить брату моему. Премудрая благость вечерняя, научи меня!»
И вот однажды вечером, возвращаясь через селение к себе домой, увидел старец на пороге многих домов выставленные сандалии.
Удивился старец и спросил прохожего:
— Скажи, брат мой, для чего сие и не могу ли я что-нибудь сделать полезное для сего случая?
Прохожий отвечал с удивлением:
— Разве не помнишь ты, бестолковый старец, что завтра начинается новый год, который будет продолжаться целый год вплоть до следующего? Вот каждый желающий для начала года порадоваться на чужой счет и выставил свои сандалии в надежде, что прохожий положит в них хорошенький подарочек, и если у тебя, старик, много денег — сыпь хоть все: они не откажутся.
Прохожий засмеялся и пошел своей дорогой, а Вендимиан горько задумался:
«Вот стоят здесь несколько десятков сандалий, и каждая просит у меня радости для господина своего. А что могу дать я, нищий и старый?»
И долго думал он, сидя на пороге тростниковой своей хижины, и, когда погасли закатно-алые пески пустыни, вспыхнуло лицо его радостью:
«Научила меня премудрая благость вечерняя! Вот поставлю я у дороги свои сандалии, и если кто из прохожих опустит в них хотя бы самый ничтожный дар, я буду считать себя счастливым, потому что дать ближнему своему возможность сделать доброе дело есть поступок смиренномудрый и великодушный. Это как будто идем мы с ним рядом в царствие небесное, и вот у самых врат остановился я и сказал:
— Брат мой, входи первым!»
И выставил свои сандалии старец Вендимиан у порога жилища и уснул умиленный.
Просыпаясь ночью, дважды слышал он шаги прохожих, и тихий говор, и шорох у дверей и радостно улыбался.
И, когда утреннее солнце закружевило тонким золотом тростниковые стенки, встал Вендимиан и, улыбаясь, перешагнул свой порог.
Сандалий на том месте, где он поставил, не было. Но он быстро нашел их. Одна висела на дереве, другая, перевернутая подошвой вверх, валялась на дороге.
В той, что висела, оказалась дохлая полевая мышь. А в той, что валялась, ничего не было, если не считать, что кто-то плюнул в нее.
Понурив голову, понес старец в свою хижину дары ближнего и тихо, без пищи и движения просидел до вечера.
«Что сделал я? — думал он.- Не искусил ли брата своего на грубый поступок?»
А вечером, сидя на пороге хижины и глядя, как медленно погружается солнце в закатно-алые пески пустыни, он уже чувствовал в душе вечернюю тихость и думал, улыбаясь:
«Почему огорчился я? Судьба так разнообразна в своей щедрости, что вместо одного счастья дала мне другое. Чего желал я? Я желал дать брату моему возможность сделать доброе дело и тем подарить ему радость праздничную. И вот один подсунул мне дохлую мышь, а другой плюнул в сандалию. Но разве оба они не побежали потом домой, смеясь при мысли, как утром огорчусь я? Разве не подпрыгивали они, веселясь и ликуя, что смогли обидеть меня? И не должен ли я, слабый и нищий старик, быть бесконечно счастливым, что мог подарить брату своему хотя минуту светлой радости на его печальном жизненном пути?»
Так думал благочестивый старец, и, когда упало солнце в злато-пурпуровое ложе свое и, побледнев, погасли алые пески, встал Вендимиан, спокойный и радостный, и, воздев руки, благословил вселенную.
Н. А. Тэффи
С тех пор, как зародилась письменная литература, в любую эпоху существовали писатели разного рода. Среди них были такие, чье творчество отразило в себе целый человеческий мир. Обладая глубоким, всепроникающим умом и талантом, они смогли создать произведения, которые прошли через века и до сих пор волнуют человека, поражают своей силой и мудростью.
Были писатели и другого рода — они скользили по поверхности жизни, хотя порой и пользовались популярностью у своих современников. Однако кто их сейчас знает? Они отжили свой век. Если бы сейчас стали издавать творения таких писателей, они могли бы вызвать у читателя лишь удивление и скуку.
И есть еще одна категория писателей. Они были популярны в свое время. Затем их по тем или иным причинам забыли. И вдруг, открыв случайно книжку такого писателя, вы делаете радостное открытие: этот писатель вам близок!
Пусть он не создал ничего эпохального. Не всем, как говорится, дано. Но он сумел подметить и выразить какие-то типические черты людей своего времени, признаки эпохи, и мы узнаем что-то новое о давно ушедших днях и как-то по-новому видим, казалось бы, до конца знакомые вещи.
