Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову
— Я бы дала пятьсот рублей, — сказала она.
Дерибасов остро пожалел, что сболтнул девицам о Назарьино, и, скрывая досаду, рассмеялся с видом явного превосходства.
— Семьсот, — уточнила женщина.
— За Цезаря? — изумился Дерибасов.
Женщина закусила губу и удила:
— Штука! — бросила она и, не мигая, уставилась на Дерибасова.
Этот термин Дерибасов слышал впервые, но понял его правильно и заволновался.
— Не держите меня за блондина, — сказал он и сглотнул.
— Черт знает что! — возмутилась женщина. — Сколько же вы хотите?!
— Это вы хотите, — холодно ответил Дерибасов.
— Ладно. Тысяча двести, — сухо сказала женщина.
— Ну вот, мадам, — улыбнулся Дерибасов одними губами, — наконец-то вы назвали настоящую цену.
Женщина облегченно вздохнула, и это не осталось незамеченным:
— Так вот, мадам, — продолжил он, — если бы я собирался продать Цезаря, то уступил бы его вам за эти деньги. Но все дело в том, что, как уже говорил, продавать его я не собираюсь. Во всяком случае за тысячу двести. Так что… продавать я не собираюсь… Даже наоборот. Собираюсь покупать… Мотоцикл… За… полторы, — Дерибасов ошалел от собственной наглости, почесал ус и добавил: — Так что вот так. Меняю собаку на мотоцикл.
Женщина с ненавистью посмотрела на Дерибасова:
— Тогда через час. Придется идти в сберкассу.
— Идите, идите, — снисходительно закивал Дерибасов, — я позабочусь о вашем Цезаре еще час. Значит так, в полдевятого у часов на автовокзале.
Снисходительность Дерибасова происходила от культивировавшейся в Назарьино убежденности: что отдать деньги в сберкассу, что пропить — все едино. Убежденность эта, как и все в Назарьино, имела корни. В тяжелые послевоенные годы самым зажиточным в селе оказался Анфим Дерибасов, привезший из Германии несколько чемоданов часов.
Наводнив часами весь район, он ощутил себя крупным районным финансистом и начал «выручать» людей. Даже из Ташлореченска приезжали к нему граждане, принужденные приобретать облигации займа развития народного хозяйства.
Анфим скупал их поначалу за полцены, затем за четверть, а в конце эпопеи за «десятину». Крепкую назарьинскую веру Анфима в государственный документ не поколебали даже очереди у его хаты и счастливые лица получавших сотни за тысячи. Когда у Анфима закончились деньги, он расстроился даже больше, чем очередь, которой их не хватило.
Когда же средства массовой информации отслужили панихиду по его капиталу, не надеявшийся протянуть еще 20 лет, Анфим устроил аутодафе — набил чучело облигациями, под ним разложил штабеля «государственного займа», поджег с четырех сторон и вошел в частушку. Потрясенное масштабами пламени, Назарьино распространило недоверие к государственным «векселям» и на сберкнижки. И даже после того, как в денежную реформу 1961 года поплатилось за любовь к наличным, назад в сберкассы все равно не пошло, а стало вкладывать средства в хозяйство и материальные ценности.
В подъезде стоял густой запах жареной свинины, на Дерибасов его не заметил. Со скотчтерьером на буксире он взлетел на пятый этаж, мысленно тараторя заученное с детства:
Дед Анфим скупал бумажки,Облигациями звал.Нет, снести в макулатуру,Он их с горя посжигал!
— Лялек! Светик! — Скотчтерьер и Мишель ворвались в квартиру. — Эти полчаса изменили мою жизнь! Мы полюбили друг друга!
Девицы обменялись многозначительными взглядами и хихикнули.
— Это как? — спросила Лялек.
— Ах, девочки! — Мишель плюхнулся за стол и посмотрел на часы. — Понимаете, мои родители… ну, в общем я — плод романтической страсти. И этот факт наложил лапу на все мое дальнейшее существование. Роковые страсти играют мной, как кошка — мышкой. Благороднейшая страсть собаковода — благороднейшая из всех страстей. И главное — я что-то такое исподволь чувствовал, что-то томило мою душу изнутри. Но и овчарки, и волкодавы, и доги, и… и борзые, и… и… все остальные породы оставляли меня равнодушным. И вот только что я, наконец, нашел свою породу! Я не буду говорить, что стрела Амура пронзила мое сердце — это было бы пошло. Но это было так похоже!.. Девочки, там мясо не пригорит? А то я спешу. Недожаренное?.. Так, девочки, я разве не говорил? Жоркин сорт свинины нужно слегка недожаривать. В общем, хотя семьсот рублей — это и большие деньги… торговаться не буду. Покупаю вашего скотчтерьера оптом, вместе с поводком и ошейником. Охваченный страстью Дерибасов не мелочится! — Дерибасов вытащил растрепанную пачку разношерстных денег, плюнул на пальцы и начал отсчитывать: двадцать пять, тридцать, сорок… подожди, Светик, а то собьюсь… шестьдесят, семьдесят пять… так, одна сотня есть. Давай, Лялек, накладывай, а-ах, как пахнет! Двадцать пять, пятьдесят… ложи, ложи, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто, две сотни…..Чего?!.. Как это не продашь? Сама ж говорила — стоит семьсот рэ. Приоденетесь… Почему не продашь?!
— Брось, Мишель, — высокомерно сказала Светик. — Мы уже не на рынке. Тяпа не продается.
Кляп из недопережеванной свинины перекрыл ход свежим аргументам. Дерибасов судорожно сглотнул твердую массу, на секунду застыл с вытянутой шеей, кадык его задвигался, как поршень, но все обошлось.
— Штука, — выдавил Дерибасов.
Магическое слово «штука» заставило девиц уважительно уставиться на Дерибасова.
— Слышь, Свет, штука, — робко начала Лялек. — Скажем, что потерялся.
— Нет, — с сомнением покачала головой Светик.
Дерибасов молча отсчитывал деньги.
— Тогда сама с ним по утрам гулять будешь, — с нажимом сказала Лялек, глядя, как Дерибасов уже рублями отсчитывает десятую сотню.
Так Тяпа стал Цезарем.
Глава 4
Простой сельский парень
К автовокзалу Дерибасов успел как раз вовремя. Он шлепнулся на скамейку, вытянул ноги и перевел дух. Цезарь вывалил язык.
Успокоительная прохлада неслышно присела рядом с Мишелем и склонила свою легкую головку на потное дерибасовское плечо. Дерибасов молча дарил проходившим девушкам умиротворенную релаксирующую улыбку.
— …ание! — напряг репродуктор ржавые голосовые связки. — Объявляется посадка на автобус до Легостаева. Отправление в двадцать часов сорок минут.
Дерибасов дернулся и взглянул на часы. Было восемь тридцать. Верное шестое чувство икнуло, и Дерибасов ощутил неприятный холодок в области левой лопатки. Холодок провел пальчиком по дерибасовской спине, потом тихо, сдавленно прогундосил: «Не приде-о-от!» Дерибасов вскочил и заметался под часами. На стрелки он старался не смотреть. «Без двенадцати девять!!!»- заорал холодок и застучал кулаком в левую лопатку. Автобус с табличкой «Легостаево» за лобовым стеклом обогнул Дерибасова и фыркнул ему в лицо. Выхлопная труба покачивалась, как назидающий перст.
На доме напротив висел выцветший плакат: «Храните деньги в сберегательной кассе». На плакате были нарисованы уверенно улыбающиеся люди, и невозможно было представить, чтобы кто-нибудь из них побежал, вечером в сберкассу снимать честно или нечестно нажитые полторы тысячи, чтобы отдать их под часами за какого-то Тяпу. Тем более, что…
— Гражданин!!! — с надрывом воззвал Дерибасов к добротному мужчине, отвечающему стандартам вышеупомянутого плаката. — Товарищ!!! До скольки работают в вашем городе сберкассы?
Мужчина поднял бровь и пожевал губами:
— Ме-е… часов до шести… ме-е… может, какие и до семи…
— Сука, — констатировал Дерибасов и побледнел.
* * *— Светик… ку-ку… — заискивающе улыбнулся Дерибасов в приоткрытую дверь. — А меня в автобус с Тяпой не пускают…
Светик торопливо прикрыла дверь, защемив рванувшегеся домой Тяпу. Поросячий визг мгновенно откинул дверь назад, и, на хвосте у Тяпы, в квартиру ворвался Дерибасов. В темноте коридора раздалось шипение Светика:
— Чего ты приперся? У нас гости. Короче, вали.
Вместе со своей собакой. Дерибасов вздохнул:
— Светик, — сказал он. — Я плачу неустойку. Заметь, я не требую назад всю свою сумму. Но он же стоит семьсот рублей! Купи его у меня за семьсот и оставь себе триста в память о моей страстной натуре… Ну че ты?!
Светик на секунду задумалась. За закрытой дверью, в комнате, захихикала Лялек:
— Во дает! Хочет семь монет за кобеля без паспорта!
И Дерибасов понял: не легкомысленные горожаночки, поддавшись его обаянию и напору, продали с некоторой надбавкой любимую собачку! Хищницы из каменных джунглей всучили заезжему простачку яичницу по цене божьего дара и теперь сыто скалились: «Во, деревня!» Дерибасов понял и озверел. Собираясь высказать Ляльку все, что та заслужила выслушать, Дерибасов вломился в комнату. И там он уже не озверел, а осатанел: за столом томно пила чай та, о встрече с которой он так мечтал под автовокзальными часами.
