Лора Белоиван - ПОЛЁТ НАД ГОРОДОМ В. (ЧЕМОДАННЫЙ РОМАН)

Обычно я просыпаюсь после этого сна с пульсом под 200. И никак не пойму, что же в нём такого страшного — ну подумаешь, получила бы от старпома звездюлей. Так я по 10 раз на дню под раздачу попадала, работа такая у чифа: строить буфетчиц-дневальных-поваров-уборщиц. Да и завтрак я ни разу не проспала. Ужин — было дело, а  завтрак — никогда. Так что не понятна мне природа моего дежурного кошмара.

А контейнеровоз, на котором ожидались власти, уже втянул якорь. Это он сегодня ночью цепью гремел.

В Мск, конечно, этого не было слышно.

Снова сильный ветер, и меня сносит вглубь микрорайона «Моргородок». Для тех, кто никогда не был в городе В., поясняю: это между Второй и Первой Речками, и если я не успею вовремя выпустить шасси, меня здорово долбанёт клювом об антенну на крыше девятиэтажного кирпичного дома по улице Ульяновской. Здесь, внезапно для себя уволившись из пароходства, я снимала комнату в трёхкомнатной квартире. Еще одну комнату, поменьше, занимала студентка меда Ирка. В третьей, похожей на развороченное браконьерами медвежье логово, жила сама квартирная хозяйка Любовь Аркадьевна.

Иркин день рождения

Аркадьевне было лет 55 плюс-минус 15. Иногда она работала санитаркой в роддоме номер шесть: её оттуда не выгоняли, потому что в начале каждого пике она честно уходила на больничный. По квартире Любовь Аркадьевна рассекала в белой ночнухе со штампом «МИНЗДРАВ СССР» на спине.

Муж Аркадьевны, моторист из пароходства, к тому моменту уже года три как переехал на Морском кладбище, и добропорядочные соседи рассказывали, как Аркадьевна, в жопу косая, проспала вынос гроба, а потом не верила, что её Борисыча уже закопали. Традиционным задвигом нетрезвой Аркадьевны было часа в два ночи засобираться навестить мужа, и мы с Иркой каждый раз ловили вдову на пороге квартиры, насильно лишали её верхней одежды и укладывали в берлогу, где она еще минут двадцать горестно материлась, а потом засыпала тихо-тихо.

Однажды она явилась домой с разбитой башкой. Дверь открыла я. Когда из темноты лестничной площадки выступил умирающий сын Ивана Грозного, я упала в обморок. Ирка выбежала на шум и оказала нам медицинскую помощь. Впрочем, я очухалась сама, но еще немного посидела под вешалкой. А потом встала и пошла на звуки. Они доносились из хозяйкиной комнаты. Аркадьевна сидела на трюмо и плакала так, как будто недоразумение с переездом Борисыча случилось только что. Ирка поливала ее желтой жидкостью из литровой банки.

— Ни хрена страшного, — сказала она.

— Это моча? — уважительно спросила я.

— Дура, фуроцелин!

— Может, скорую вызвать?

— Да у ней только кожа рассечена, — Ирка ковырялась в хозяйской башке и что-то там с интересом рассматривала.

— Чего она тогда ревет? — я старалась не смотреть.

— А это ей обидно, что своей же бутылкой по чану схлопотала.

— Галька ссссука! —  подтвердила хозяйка.

— Видишь, — кивнула Ирка.

А утром нас разбудил жуткий крик. Мы прискакали в ванную и увидели, как Аркадьевна, стоя в длинных трусах и лифчике перед зеркалом, смотрит на себя сквозь прижатые к лицу ладони.

— Ты чего ей столько намотала-то?

— А что, бинта жалко, что ли? — хихикнула Ирка, — прикинь, она, оказывается, не помнит ни фига. То есть, как с Галькой поссорилась, помнит, а что дальше было — вообще. Ну, я ей и сказала, что у нее сотрясение, и что кровища хлестала до потолка, и что вообще она могла помереть, если б не я.

— Теперь она с тебя денег брать не будет за квартиру.

— Фиг там! Только что напомнила.

А потом у Ирки произошел день рождения. Были мы с ней и два мальчика, по штуке каждой. В момент, когда атмосфера в комнате стала романтической до предела, дверь отлетела к стене. В проеме качалась полуголая Аркадьевна. Она молча протянула руку и нашарила на стене выключатель. Я зажмурилась.

— Танцуйте, суки, — великодушно разрешила она и павой вплыла на середину.

Аркадьевна, похоже, дожидалась своего звездного часа много лет.

Она замерла на долгих две секунды и вдруг, сорвавшись с места, кинулась отплясывать под самую тягучую из баллад "Скорпионз" какой-то сумасшедший гопак. Ее босые ноги хлопали по полу настолько далеко одна от другой, что даже не выглядели парой. Периодически она, повинуясь звучавшему в ее дурной голове ритму, вскидывала то одно, то другое колено к подбородку, а потом так сильно забрасывала перебинтованную башку на спину, что я каждый раз инстинктивно уворачивалась — на случай, если она оторвется. Ночная рубаха со штампом "Минздрав СССР"  кокетливо сползла к локтю Аркадьевны. Сама она крутилась юлой, так что печать то и дело мелькала у нас перед глазами.

Устала она быстро. "Ох, уморили", — проговорила Аркадьевна и удалилась, перевернув-таки напоследок стол. В коридоре она опять обо что-то запнулась. Мы выскочили следом, но хозяйка уже храпела под вешалкой.

Первым заржал предназначенный Ирке мальчик Костя, с которым Ирка запланировала утратить задолбавшую девственность. Костя согнулся пополам и скулил, прикрыв ладонями лицо. Потом, как ни странно, раскололась Ирка. Мне почему-то было не очень смешно.

Когда я пришла домой вечером следующего дня, в моей комнате все было прибрано. Мрачная Ирка пила на кухне чай. Она даже попыталась со мной не разговаривать.

— Ну и как? — тактично спросила я.

Ирка хмыкнула, надолго замолчала, а потом сказала:

— Да никак. Представляешь, только это самое... ну, это самое, короче… так он ржать начинает.

Мне хотелось есть и спать. Я открыла холодильник. В нем лежал одинокий кочан капусты. Я сняла с него три или четыре шкуры, посолила, съела и пошла к себе в комнату.

Где-то через месяц Ирка улетела на каникулы к родителям в Магадан, Аркадьевна завела себе мужчину с коричневым лицом и отказала мне в жилье, опасаясь конкуренции. Еще пару месяцев я жила в подвале этого же дома. Подвал мне временно предоставили знакомые колдуны, работавшие экстрасенсами.

Пока эти рукоблудники не накопили на мебель и прочий антураж, подвал был в моём полном распоряжении. А потом на меня свалилось наследство в виде квартиры в Казахстане, я слетала туда на обмен и вернулась в город В., над которым и делаю сейчас эти прощально-беспорядочные круги — перед тем, как улететь отсюда уже навсегда.

У меня явно отрастает хвост. Если раньше я упоминала его, выражаясь исключительно метафорически, то теперь он заметен уже и невооруженному глазу. Если бы кто-нибудь в этом городе видел меня в полёте, то и хвост бы не остался незамеченным.

Когда я не могу летать, то рисую или болею. Сегодня я не летаю и не болею. И только что вместо стакана с зеленым чаем нечаянно отхлебнула из стакана, в котором мыла кисточки — вода там была зеленоватая, потому что мною только что был рисован печальный кот, лицом похожий на меня.

Катяблять

— Сукаблянахуй убью, — сказали за стеной.

— Я сам тебя убью. Убью и играть к тебе не приду, — послышалось в ответ.

Я решила подумать обо всём этом завтра и где-то через год посмотрела "Унесенных ветром". К тому времени у меня уже появится телевизор.

А на этот момент не было ничего, не считая квартиры на первом этаже посёлка городского типа — час езды электричкой до города В. Я только что прилетела домой и пересчитала своё имущество: таз с засохшей традесканцией и кипа газет в углу прихожей. Помнится, долго не могла открыть входную дверь: какая-то остроумная малолетняя тварь натолкала в замочную скважину спичек. На руках у меня сидели две трёхмесячные кошки, на плечах невыносимо болела голова с напрочь заложенными ушами, а за плечами болтались увольнение из пароходства, межреспубликанский обмен наследственной квартиры и рюкзак с колечком колбасы — мама положила перед самым самолётом.

— Сукаблянахуй убью, — сказали за стеной и я поняла, что посадочный бардак с ушами кончился.

— Я сам тебя убью. Убью и играть к тебе не приду, — послышалось в ответ и я поняла, что никогда не смогу сложить этот пазл самостоятельно.

Я расстелила на полу газеты, достала из рюкзака колбасу и разломила её на три части. Мы с кошками поели и легли спать под мою куртку. Кошки грели с боков, снизу было тепло от перестроечных "Известий". Через четыре месяца квартирный обмен с Казахстаном станет невозможен в принципе, но я уже успею обзавестись парой пружинных матрасов и шерстяным одеялом, вырученным за утюг — утюгов у меня случится два.

Утром я выбросила традесканцию. Таз был нужен под кошачий туалет.

— Здрассьте, — на лестничной клетке стоял немного слишком яркий для утреннего видеоряда мужчина лет пятидесяти. Его внешность можно было бы определить как семитскую, если бы не глаза, в которых было всё, кроме тысячелетней печали. Руки он держал за спиной.