Кристофер Мур - Дурак
Едрическое дрочерство, ну и холодрыга же! Воды всего по колено, но меня пробрало до костей. Сдается мне, мой вход в замок так и остался бы незамеченным, не подумай я сию эмоциональную мысль шепотом:
— Едрическое дрочерство, ну и холодрыга же!
Наверху лестницы меня встретил острый конец алебарды. Довольно злонамеренно он упирался мне в грудь.
— Колом тебе латы, — рек я. — Свершай уже свое гнусное деянье да втащи мой труп туда, где потеплее.
— Карман? — раздалось мне в ответ с другого конца алебарды. — Сударь?
— Я самый, — молвил я.
— Где ты столько месяцев пропадал? И в чем это у тебя вся рожа?
— В глине. Я маскируюсь.
— А, ну да, — сказал йомен. — А чего стоишь? Заходи, погреешься. Чай босиком-то холодно стоять на мокрых камнях.
— Это ты здорово придумал, паря. — Йомен был тот самый, прыщавый — это его я воспитывал на стене, когда Регана с Гонерильей приехали за наследством. — А тебе на посту разве не надо стоять? Долг и все такое?
Он вел меня по булыжному двору, через вход для слуг, в главный замок и вниз, в кухню.
— He-а. Это ж Ворота предателей. Там замок с твою голову. Да и никто не шастает тут. Служба идет себе, добро что не на ветру. Знаешь, на стене как дуло? А ты слыхал, в Башне сейчас герцогиня Регана проживают? Я твоего совета послушался, про ее баратамакли[323] не распространялся. Хоть герцог на том свете и все такое, осторожность не бывает лишней. Но я как-то подсек ее в пеньюаре на галерее у светлицы. Ляжки у этой принцессы, я тебе скажу, хоть куда, пускай меня повесят за такие слова.
— Знамо дело, госпожа прекрасна, и минжа у нее мягка, как лягушачий мех, но тебя повесят даже за непреклонное молчание, коли ты не прекратишь думать вслух.
— Карман, загвазданная ты блохастая чумная крыса!
— Кутырь! Любовь моя! — рек я. — Зловоннопастная ты моя клумба бородавок, как живешь и можешь?
Стряпуха с бычьей кормой попробовала скрыть радость встречи, швырнув в меня луковицей, но при этом щерилась.
— Небось и полной миски ни одной не съел, как у меня из кухни сбежал, а?
— Мы слыхали, ты умер, — сказала Пискля, одарив меня полумесяцем улыбки из-под веснушек.
— Накорми паразита, — молвила Кутырь. — И соскреби эту пакость у него с рожи. Опять со свиньями грешил, Карман?
— Ревнуешь?
— Вот это, блядь, вряд ли, — ответствовала стряпуха.
Пискля усадила меня на табурет у очага и, пока я грел ноги, счищала глину у меня с лица и с волос, безжалостно при этом охаживая меня бюстом.
Ах, милый сладкий дом.
— Ладно, Харчка видал кто-нибудь?
— В темнице, вместе с королем, — ответила Пискля. — Хотя охране знать про это не полагается. — И она подозрительно глянула на йомена, который меня привел.
— Я и так знаю, — ответил он.
— А как же вся королевская рать? Рыцари, стража? В казармах?
— Не-а, — сказал йомен. — В замке караул несли через пень-колоду, пока не вернулся Куран. На каждую стражу капитаном поставил рыцаря из благородных, а с новенькими назначал в караул кого-нибудь из стариков. Под стенами столько войск табором стоит, что яблоку негде упасть — к западу части Корнуолла, к северу Олбани. Говорят, герцог-то Олбанский со своими в палатке живет, а в замок — ни ногой.
— Это он мудро — тут столько гадюк развелось. А что принцессы? — спросил я у стряпухи. Из поварской она не выходила, но отлично знала, что творится во всех замковых закутках.
— Не разговаривают оне, — сообщила Кутырь. — Еду им носят в прежние покои, где еще девочками жили. Гонерилья — в восточной башне главного замка, а Регана у себя в светелке на южной стене. На обед в полдень сходятся, только если болдырь этот, Глостер, кушать соизволят.
— Ты можешь меня к ним провести? Незаметно?
— Могу зашить в молочного поросенка и послать.
— Это мило, но мне и вернуться бы впотай хотелось. А на след из подливки сбегутся все кошки и собаки замка. К несчастью, я с таким уже имел дело.
— Ну, можем переодеть тебя халдеем, — предложила Пискля. — Регана требует, чтоб мы ей кметей слали, а не девок. Ей нравится их изводить, покуда не заплачут.
Я вперил в Кутырь стальной взор:
— А почему ты это не предложила?
— Уж очень мне охота зашить тебя в молочного поросенка, шельма изворотливая.
Кутырь, изволите ли видеть, много лет единоборствовала с глубочайшей нежностью ко мне.
— Ладно, — вздохнул я. — Халдей так халдей.
— А знаешь, Кармашек, — сказала мне Корделия в шестнадцать, — Гонерилья с Реганой говорят, что моя мама была чародейка.
— Это я слыхал, солнышко.
— А коли так, то я этим гордиться буду. Это же значит, что ей не нужна была сила никакого паршивого мужчины. У нее своя была.
— И ее изгнали, нет?
— Ну да. Или утопили — толком никто не рассказывает. Папа запрещает о ней расспрашивать. Но я к тому, что женщина ведь и сама может быть сильной. А ты знал, что колдун Мерлин отдал свою силу Вивиане в обмен на ее милости и она сама стала великой колдуньей и королевой? И усыпила Мерлина в пещере на сто лет за все его старанья?
— Мужчины таковы, бяша. Осыпаешь их милостями, а потом и глазом моргнуть не успеешь, а они уж храпят в пещере, что твои медведи. Так устроен мир, золотко.
— А ты так не делал, когда мои сестры осыпали тебя милостями?
— Ничем таким они меня не осыпали.
— А вот и осыпали. Много раз. Все в замке это знают.
— Мерзкие сплетни.
— Ну ладно. Тогда так: насладившись милостями женщин, чьи имена останутся неназванными, ты тоже засыпал?
— Ну-у… нет. Но я и свои волшебные силы никому не отдавал. Или королевство.
— А отдал бы, правда?
— Так, довольно болтовни про колдунов и прочее. Давай-ка мы лучше сходим в часовню и снова обратимся в христианство, что скажешь? Харчок вылакал все причастное вино и сожрал крошки гостий, когда отсюда выперли епископа, поэтому, я прикидываю, достаточно благословен, чтобы вернуть нас в лоно и без духовенства. Христовым телом он потом отрыгивался неделю.
— Ты меняешь тему.
— Проклятье! Нас разоблачили! — вякнул Кукан. — Будешь знать, гадюка с закопченною душой. Вели его высечь, принцесса.
Корделия рассмеялась, освободила Кукана из моего кулака и двинула меня им в грудь. Даже став старше, она сохранила в себе слабость к марионеточным заговорам и справедливым воздаяньям вертепа.
— Ну, шут, признавайся — если истина в тебе не издохла за ненадобностью и в забвении. Отдал бы ты свои силы и королевство за милости дамы?
— Это смотря что за дама будет.
— Скажем, я?
— By? — молвил я, изогнув брови на манер чистейших, блядь, французов.
— Oui, — ответила она на языке любви.
— Ни малейшего шанса, — рек я. — Да я захраплю, не успеешь ты объявить меня своим персональным божеством, а ты, разумеется, это сделаешь. Таков уж мой крест. И храпеть я буду глубоким сном невинного младенца. (Ну, или глубоким сном глубоко омилостивленного невинного младенца.) Подозреваю, что наутро тебе придется мне напоминать, как тебя зовут.
— Ты не спал после того, как мои сестры тебя имели, я точно знаю.
— Ну, угроза жестокой посткоитальной смерти заснуть, пожалуй, не даст.
Она переползла ко мне поближе по ковру.
— Ты несносный лжец.
— Как, говорила, тебя кличут?
Она треснула меня по голове Куканом и поцеловала — мимолетно, однако с чувством. То был единственный раз.
— Я заберу и твою силу, и твое королевство, шут.
— Верни мне мою куклу, безымянная шалава.
Светлица Реганы оказалась больше, чем я помнил. Довольно роскошная круглая комната с камином и обеденным столом. Мы вшестером внесли принцессин ужин и сервировали. Регана была вся в красном, по своему обыкновению, а белоснежные плечи ее и иссиня-черные волосы в оранжевых отблесках пламени согревали взгляд.
— Или, может, лучше за шпалерой поныкаешься, Карман?
Мановеньем руки она отправила остальных вон из комнаты и закрыла дверь.
— Я же головы не подымал. Откуда знаешь, что это я?
— Ты не заплакал, когда я на тебя орала.
— Окаянство, мог бы и сообразить.
— И среди халдеев ты один был в гульфике.
— Свет под спудом не удержишь, а? — Она меня до крайности раздражала. Ничем, что ли, ее не пронять? Как будто посылала за мной и теперь в любой момент ждала. Эдак никакой радости ни от украдки, ни от маскировки. Меня подмывало сообщить, что ее обвели вокруг пальца и отхарили Харчком, — посмотреть, как отреагирует, но увы — кое-кто из стражи оставался верен ей, и я не мог поклясться, что после такого она не захочет меня убить. (Кинжалы свои я оставил у Кутыри на кухне — да и что они против взвода йоменов?) — Так что, госпожа моя, как твое утро?
