Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин - Михаил Мишин
— Точно, — подтвердил двадцатый. — Сам так в жизни не постираешь!
— А по-моему, — сказал еще один, — женщина — это встреча! Мы встречаемся, влюбляемся, женимся…
— Не надо путать, — сказал другой. — Влюбляемся в одну, женимся на другой, встречаемся с остальными…
— Так, — сказал последний. — Что же мы получили в итоге?
И стало тихо. И в тишине стало слышно, как женщины выясняют, что такое мужчина.
— По-моему, — сказала первая, — мужчина — это мой муж.
— Правильно, — сказала вторая.
— Только без пошлостей, — сказала третья. — Мужчина — это, прежде всего, сильный дух!
— Не говори! — подхватила четвертая. — Дух от него!.. Особенно по субботам.
— Что такое мужчина, не знаю, — вздохнула какая-то. — Мой из интеллигентов…
— Какая разница! — сказала другая. — Лишь бы расписался!
— Девочки, перестаньте, — сказала еще одна. — Мужчина — это бывшая женщина, у которой от безделья произошла перестройка организма…
— Да нет— сказала последняя. — Мужчина — это… В общем, сперва ему ничего не позволяешь. И потом не позволяешь. А потом — раз! — и появляется ребенок…
Тут появился ребенок и сказал:
— Женщина — это Мама! А мужчина — Папа! А вы псе — дураки.
И он был прав.
197?
Как-то раз мечтал я:
«Кабы
был бы я не я, a он,
и в нее бы
он бы
как бы
был бы
по уши влюблен,
а она в него
была бы
тоже как бы
влюблена…»
Но тогда она была бы —
Сто процентов! — не она.
V. Полным-полно рыжих
Про автора
Александр ЧЕРВИНСКИЙ
Ничего хорошего.
Все вокруг едут на футбол Теннесси — Алабама и, естественно, болеют за Теннесси.
А он из машины высунул голову с бородой и зубами и орет;
— Алабама! Алабама!
Его по-человечески просят: не надо. Алабама — наш враг А он еще громче вопит:
— Алабама! Алабама!
Ему напоминают: ты в середине Америки
— Алабама! Алабама!
Ему объясняют: могут пристрелит
— Алабама! Алабама!
Его умоляют: заткнись, уже оборачиваются.
— Алабама! Алабама!
И так всю жизнь он над нами издевается. Мы все вокруг него куда-то едем, а он свое:
— Алабама! Алабама!
И такое лицо, как будто самый умный.
Как будто в этой жизни главное — в середине толпы оставаться самим собой. Как будто так можно жить Как будто про это можно писать.
Как будто мы прочтем и поймем.
Его поймем, Мишу Мишина, а значит и что-то несуетливое, доброе и разумное в середине себя Ему кажется, что поймем и не пристрелим. Поэтому и высунул голову в окошко и орет:
— Алабама! Алабама!
* * *
Творческий вечер.
Юбилей.
Презентация книги.
Считается, что каждое из этих столбовых мероприятий — повод подводить итоги, предаваться воспоминаниям и философским мыслям. Философских мыслей много — две. Первая: на кой тебе нужна была эта презентация (вечер, юбилей)? Вторая: когда ты поумнеешь? Поскольку первое зависит от второго, то ответа нет. Это и есть итог.
Вот воспоминания — да. Воспоминания скребутся в душе как голодные мыши. С нафталинным тщеславием мы (некоторые из тех, кого называли сатириками) вспоминаем — и те толпы у входа, и те полные залы, и наши книжки, молниеносно исчезавшие с прилавка — факт их появления был важнее содержания. И красную рыбку, привезенную в память о бичевании недостатков на Дальнем Востоке. И златозубую девушку из города Ижевска, которую ты потряс своим искусством на концерте, после чего в гостинице она поразила тебя своим… И крупно льстивший самолюбию мелкий скандал с управлением культуры. И что в Ленинграде публика все понимала лучше, хотя в Москве хлопали громче, хотя в Киеве стучали чаще… И насколько храбро каждый из нас боролся… Ну вот — доборолись. И можем сравнивать то, что было вчера, с тем, что мы имеем сегодня. Как призывает лучший друг нашего народа, водка «Смирнофф»:
— Почувствуйте разницу!
Почувствуйте! Главным ощущением прошлой жизни было: «Там хорошо, где нас нет». Хотя бы потому что «туда, где нас нет», нас не пускали. О чем просили не болтать, чтоб мы об этом не узнали. Поэтому все мы собирались там, где по вечерам позволял себе намекать и подмигивать сатирик. Это сегодня к нему приходят те, кто его любит. А тогда сбегались те, кто не любил власть, — и потому были аншлаги… Это сегодня один на сцене и двое в зале — крупное общественное событие, а тогда битком забитый дворец казался тайной сходкой мятежников.
То была эпоха узкого круга. Полуподпольные вечера, полузакрытые просмотры, полузапретные книги. В этом смысле профессия сатирика давала большие возможности. После каждого выступления в каком-нибудь очередном НИИ подходили устроители и подмигивали: «Ну, теперь, когда все ушли, посидим узким кругом, почитайте настоящее, то, что не для всех». И вы шли в какую-то лабораторию, где все пили и внимали, а ты пил и читал. Потом этот избранный круг тоже расползался, и оставались уже только два-три самых стойких любителя сатиры и выпивки, и они говорили: «Ну, теперь давай самое крутое, для самого узкого…» И вы запирались уже в каком-то чулане, где они пили, а ты и пил и читал. Назавтра жена утверждала, что ночью ты спал в туалете и хохотал во сне. Это был уже по-настоящему узкий круг.
Почувствуйте разницу — вчерашнее понятие узкого круга исчезло. Юмор профессионалов хлещет шибче прежнего, но работать в сто раз труднее. Во-первых, оказалось, что говорить труднее, чем подмигивать. Во-вторых, с природным юмором сегодня мощно конкурирует должностной. Под нашим трехцветным флагом выступают такие мастера! Тот ляпнет, этот стрельнет, третий хряпнет… Страна просто корчится. Правда, не понять — то ли это хохот сквозь слезы, то ли истерика сквозь смех…
Почувствуйте! Вспомните! Совсем недавно. Восемьдесят пятый год, январь. Потом февраль, март… Все как всегда, а потом вдруг — тот апрель! Когда мы все влюбились в нашего главного за его умение разговаривать и кинулись за ним на эту перестройку. Потом мы разлюбили его за умение разговаривать и плюнули на перестройку… Еще несколько лет назад мы не знали, что город Фрунзе превратится в Бишкек, Ленинград — в Петербург,
