Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

После этого «Фиат» спустился к таможне и повернул на «Фонтан».

Алкен был явно расстроен. С уходом монархистки он снял шляпу с широкими полями и положил ее на заднее сиденье, а руль держал уже не одной, а двумя руками. Его крохотное личико было натянуто и печально. Кабина еще хранила запах ее духов, и он осторожно, как сурок, потягивал ноздрями. Додик же откровенно сиял. В душе его была райская пустота, а в голове гремела «ку-ка-рача».

— Кр-ре-диторы, крре-диторы, — радостно бубнил он. — Тра-та-тра-та, тра-та, та...

Проблема, которая еще пару часов назад казалась ему безысход­но-гибельной, теперь легко и свободно легла на веселый мексиканский мотив.

— Алкен, — вдруг спросил Додик, по-прежнему держа песню в душе, — ты знаешь, что такое счастье?

— Знал.

— Что же?

— Классная телка.

— Нет, Алкен, — возразил Берлянчик. — Ты не прав. Счастье — это система контрастов. Сама по себе никакая телка его не даст. Сперва надо, чтобы обворовали магазин, разгромили кредиторы, пого­няли киллеры и лишь затем — любовь! Но только на заключительном этапе. Вот тогда это счастье!

Они проехали Фонтан, свернули на Гаршина и остановились у крутого асфальтового переезда, пропуская трамвай. В магнитофоне пел Армстронг. Приятно растворенный музыкой Берлянчик не обратил внимания на старенький «Фольксваген», стоявший с левой стороны улицы, в метрах шести от них. Внезапно раздался какой-то треск. В первый момент Додику показалось, что это шалят мальчишки, под­ложив под идущий сзади трамвай капсюли от патронов. Берлянчик ог­лянулся — никакого трамвая не было. Но тут он увидал, что ветровое стекло стало густо покрываться какими-то звездочками, похожими на удары крупного града. Берлянчик посмотрел справа в боковое стекло — града тоже не было.

— Послушай, Алкен, — сказал Берлянчик, поворачиваясь к шофе­ру. — По-моему, по нам стреляют?

Алкен не отвечал. Его ноги в узеньких брючках с индейской бахромой наползли на передачу скоростей, голова откинулась на ле­вое плечо, а по шее стекали ручейки крови. Он был мертв. Теперь смертоносные градины тарабанили по правой части стекла, оставляя дыры с веерами радиальных трещин. Откуда стреляют, было не ясно. Вокруг, кроме «Фольксвагена», не было ни души, но его стекла были густо тонированы и, казалось, закрыты. Это была жуткая картина: рядом мертвый Алкен, треск пуль по кузову и стеклу, но без малей­ших признаков стрельбы. Страха у Берлянчика не было. Ужаса от смерти Алкена тоже. Была детская тщеславная радость того, что в него палят из автомата, а на душе у него спокойно и весело. Додик выхватил пистолет, распахнул боковую дверь и, вывалившись к перед­нему колесу, открыл стрельбу по «Фольксвагену».

Это может показаться невероятным, но в этот момент он не думал о том, что он делает. Он думал о Галине Крот и «Сундуке». Они потрясли его веру в себя. В какой-то момент ему стало казаться, что Лиза и Гаррик правы, и что в его снисходительности к «Сундуку» и завмагу лежит не осознанная либеральная философия, а банальная слабость натуры. Теперь, стреляя из-под колеса, он видел, что это не так; что твердости духа ему не занимать и что мечты и идеи «Клуба гениев» — это не жалкий бред морального недоноска, а осоз­нанный продукт силы и ума.

В это время, отчаянно гудя и мигая, и слепя фарами, промчал­ся темный «Мерседес», и стрельба из «Фольксвагена» сразу прекрати­лась. Он аккуратно помигал поворотом и, сорвавшись с места, помчал­ся в сторону Дачной, быстро уменьшаясь в размерах. Берлянчик поднял­ся с колен, дверца машины была распахнута настежь. Из кабины, оглу­шая безлюдную улицу, несся хриплый голос Армстронга:

— Лет-с май пипл гоу!

Берлянчик осмотрел машину. Она была изрешетчена пулями. Одна из них сидела в рукаве на локте его куртки, две других застряли в подголовнике в сантиметре от его затылка, и еще одна — в правой стойке, пролетев перед самым носом. Сам же он был цел и невредим. Видимо, кто-то молился за него.

Глава 25. «ТЕКИЛА — ЧЕТЫРЕ ПИСТОЛЕТА»

Теперь надо было вызывать милицию, но мобильный, лежавший в бардачке машины, был тоже искорежен пулей. Тогда Берлянчик быстро зашагал домой, даже не захлопнув дверь расстрелянного «Фиата», и вслед ему неслось хриплое, армстронговское:

«Фэрру, фэрру

Лэтс май пипл гоу!»

Лиза встретила его негодующей бранью:

— Зачем ты отключил мобильный? — кричала она. — Я уже триж­ды звонила Ольге Альгердовне, беспокоила соседей. Я прошу ее «Пожа­луйста, позовите мужа», а она мне отвечает: «Он закрылся с дамой в комнате...» Бессовестный! Я тут сижу ни жива, ни мертва, а он с девкой развлекается!

— Не кричи. В меня стреляли, Лиза!

— Уже стреляли... То пожар, то украли из больницы, а теперь стреляли — и каждый раз с помадой на лице. Несчастный! Возьми зеркало и посмотри на шею. А это что? Что это за краска на штанине?

— Кровь.

Лиза изменилась в лице:

— Твоя?!

— Алкена.

— А где он сам?

— В машине мертв.

Она стремительно нагнулась и ощупала штанину, затем, перети­рая липкие кончики пальцев, поднесла их к носу.

— Додик, а ты... Что с тобой? Ты не ранен?

— Нет, — он взял из фруктовницы яблоко. — Они мытые, Лиза?

Она кивнула головой, в ужасе повторяя:

— Боже мой! Боже мой!

Откусив яблоко, Берлянчик позвонил в милицию и вернулся к машине. Армстронг еще пел и его хриплый голос разносился по безлюд­ному переулку. Только кое-где на шум выстрелов вышли соседи и молча застыли у своих ворот.

Наконец из-за угла появился милицейский «газик» и остановился сразу за поворотом, не доезжая шагов сорока-пятидесяти до «Фиата». Берлянчик помахал яблоком над головой, и только после этого «газик» ослепительно вспыхнул фарами и неторопливо подъехал. Затем его двер­ца открылась и с высокой подножки, сопя и кряхтя, неуклюже спрыгнул толстый «пивной бочонок», туго опоясанный ремнями и с майорскими по­гонами на плечах.

Одновременно, как из-под земли, стали вырастать люди и скоро возле «Фиата» образовалась толпа.

— Товарищ майор, — сообщил кто-то. — Приехало телевидение. Разрешите снимать?

«Пивной бочонок» обложил электронные средства информации трех­этажным матом, заглянул в салон «Фиата» и спросил:

— А где еще пострадавший?

Берлянчик прожевал кусок яблока и ответил:

— Это я.

— Ну как, не перехезал?

— Вроде не успел, — улыбнулся Берлянчик, подумав, что в Амери­ке на подобные происшествия выезжают полиция, пожарники и врач-психиатор, которые спрашивают «чем вам помочь?», а не «перехезал ли ты»?

— Показания давать можешь?

— Могу.

— Ну иди туда... — сказал «пивной бочонок» уже другим, неожи­данно очеловеченным голосом и показал на первую из двух «Волг», ко­торые тоже подъехали к этому месту.

В этой «Волге» Берлянчика допросили. Он отвечал, что стреляли в него из красного «Фольксвагена», что номеров он не рассмотрел, так как ему мешали пули, разбивавшие ветровое стекло, и что врагов у не­го нет, потому что человек он бесконфликтный и порядочный. Вопрос о кредиторах он вообще обошел стороной, решив, что если бы они все ра­зом взялись за автоматы, то получился бы десантный батальон.

После этого Берлянчика отпустили, а «Фиат» подцепили на бук­сир и оттащили в райотдел милиции.

Берлянчик хотел было забрать из бардачка солнцезащитные очки в золотой оправе, но ему не разрешили, заявив, что это все важные улики.

— Братцы, а их не сопрут? — спросил он.

— Они идут строго по описи. Если что, вчините иск.

Забегая вперед, скажем, что, несмотря на строгую опись, очки все же украли, но иск «вчинять» Додик не стал, понимая бесполезность этой затеи.

Остаток ночи прошел беспокойно. Лиза не сомкнула глаз, ожидая выстрела в окно. Она забаррикадировала его ящиками и чемоданами, а возле кровати составила стулья и проложила их спинки толстыми томами Нюренбергского процесса и гладильной доской. Кроме того, вместо кас­ки ее голову украсил тяжелый чугунный казан. Берлянчик расположился на втором этаже. В отличие от жены, которая панически боялась банди­тов, он жадно мечтал о встрече с ними. Рядом на кровати лежало пом­повое ружье. Он ласково поглаживал его ствол и вслушивался в шум осеннего ветра и треск ветвей за окном, стараясь уловить звук чу­жих шагов, или всматривался в лунный свет балконной двери, надеясь увидать силуэт бандита, чтобы всадить в него медвежий заряд.

Теперь, когда ушло все тщеславное и наносное — радость бес­страшия, охватившая его во время стрельбы и фатовая поза во время допроса — его охватила невыносимая тоска по Алкену. Он жаждал за не­го отомстить. Он вставал с постели с ружьем, босой подходил к окну и смотрел на залитый светом двор, деревья и постройки, думая: «О, гос­поди! Ну почему их нет? Ну пошли кого-нибудь... Ну, хоть пару мерзав­цев!». Но двор отвечал ему шумом ветра и скрипучим треском ветвей ореха.