Филип Рот - Болезнь Портного
Где я нахожусь, вспоминая все это? И когда я обо всем этом вспоминаю? Когда командир воздушного лайнера Мсйерсон заходит на посадку в Тель-Авивском аэропорту. Я сижу, прижавшись носом к иллюминатору, и думаю: «Да, я ведь могу исчезнуть, поменять имя — и обо мне никто уже не услышит…» В это время самолет ложится на крыло, и взору моему впервые открывается Азия. С высоты в две тысячи футов я смотрю на Землю Израильскую, где зародился некогда народ иудейский. И душу мою пронзает иоспоминание о воскресных матчах по софтболу в Ньюарке.
Пожилые супруги за моей спиной (Соломоны — Эдна и Феликс), которые за час полета умудрились рассказать мне все о своих детях и внуках, живущих в Цинциннати (рассказ, естественно, сопровождался показом фотографий, которыми буквально набиты их бумажники), теперь подталкивают друг дружку в немом восхищении перед открывшимся их взгляду зрелищем; они тычут в бок своих новых знакомых из Маунт-Вернона, сидящих по другую сторону прохода (Перлы — Сильвия и Берни), чтобы и те посмотрели на высокого, симпатичного еврея-юриста (холостого! Отличная партия для чьей-то дочери!), который вдруг начал плакать, как только самолет коснулся еврейской взлетно-посадочной полосы. Но слезы навернулись на мои глаза вовсе не от встречи с землей обетованной, как это представляется Соломонам и Перлам, — нет! Я плачу потому, что в ушах моих звучит голос девятилетнего мальчишки! Мой собственный голос! Мне девять лет. Да, я и в самом деле брюзга, насмешник и кветч. Да, я ною, и в моем писклявом голосе вечно слышатся нотки недовольства и раздражения («Можно подумать, — говорит моя мама, — что ему обязан весь мир! Это в девять-то лет!»). Но я умею еще и смеяться! Я умею шутить — вы не забыли? Я энтузиаст! Романтик! Я потрясающий имитатор! Девятилетний жизнелюб!
— Я на стадион, ма! — кричу я в кухню, постукивая по бейсбольной рукавице пахнущим рыбой кулаком. Мне некогда мыть руки, мне некогда выковыривать из зубов остатки пищи: — Ма, я на стадион! Вернусь к часу…
— Погоди минутку! Во сколько? Куда?
— На стадион! — ору я во всю глотку. Так я кричу, когда очень зол — только сейчас, я знаю, это обойдется без последствий. — Посмотреть на мужчин!
Именно эта фраза заставила меня расплакаться, когда самолет коснулся Эрец Исроэль: «посмотреть на мужчин».
Потому что я люблю этих мужчин! И хочу стать одним из них! Чтобы возвращаться к воскресному обеду ровно в час дня взмокшим от долгой игры в софтбол; в остро пахнущем пропитанной потом майке, трусах и носках, ощущая приятную усталость в мускулах подающей руки; волосы взъерошены, на зубах скрипит песок, ноги в синяках, в кишках колики от смеха, — одним словом, усталый, но довольный еврей-здоровяк возвращается домой, чтобы восстановить силы после трудного матча. А дома меня ждут моя жена и мои дети — моя семья! И мы живем в квартале Викуахик! Я бреюсь и принимаю душ — потоки воды окрашиваются в грязно-коричневый цвет… ах, хорошо!.. ух ты!.. Какое блаженство — стоять под обжигающими струями горячей воды! Это так по-мужски! Усталости как не бывало — одно блаженство! После душа я надеваю модные брюки, свежую рубашку «гаучо» — перфекто! Я насвистываю себе под нос, поигрываю бицепсами… В гостиной резвятся мои дети, шуршат воскресными газетами (глаза у них точь-в-точь того же цвета, что и у меня). Моя жена, миссис Портная, накрывает на стол — мы сегодня ждем гостей: с минуты на минуту появятся мои родители, которые навещают нас каждое воскресенье. Видите, какое будущее? Простое и прекрасное! Изнурительный матч, на который уходят все силы — утром, прелести семейной жизни — днем, а на вечер — три часа самых блестящих радиопередач: да, подобно тому, как я с папой слушал рассказы о путешествиях Джека в подвал, беседы Фреда Аллена с миссис Нассбаум и дуэт Фила Харриса и Фрэнки Ремли, — точно так же мои дети в компании своего отца будут слушать наше замечательное радио. А потом, выключив радиоприемник, я запру двери, выключу свет во всех комнатах, проверю (и перепроверю — как мой папа), перекрыт ли газ — чтобы, не дай Бог, не умереть во сне. Я целую свою замечательную сонную дочурку, я целую своего замечательного сонного сына, желаю им спокойной ночи, и бросаюсь в объятия миссис Портной — доброй, нежной (но почему-то неизменно лишенной лица. На это мне фантазии не хватает) женщины, вместе с которой я оказываюсь на вершине блаженства. Утром я отправляюсь в центр Ньюарка. Здесь, в здании окружного суда, и проходят мои рабочие дни. Будни борца за справедливость и защитника угнетенных.
Наш восьмой класс ведут на экскурсию в окружной суд— чтобы мы могли полюбоваться необычной, оригинальной архитектурой здания. В тот же вечер я заполняю анкету в выданном каждому выпускнику восьмого класса альбоме. ВАШ ДЕВИЗ — «Не бей лежачего». ВАША ЛЮБИМАЯ ПРОФЕССИЯ — «Юрист». ВАШ ЛЮБИМЫЙ ГЕРОЙ — «Том Пейн и Авраам Линкольн». Отлитый в бронзе Линкольн восседает перед зданием окружного суда. Выглядит он трагично, на лице его написана отеческая забота: сразу понимаешь, как он озабочен судьбой своего народа. А вот — статуя Вашингтона: он стоит, держа под уздцы коня, и озирает властным взором Броуд-стрит. Скульптуру изваял Дж. Мессей Ринд (мы старательно записываем имя скульптора в наши блокноты); учитель рисования сообщает, что эти две статуи — «гордость нашего города», и мы, выстроившись в колонну по двое, направляемся в ньюаркский музей — смотреть картины. Вашингтон, должен нам признаться, оставил меня равнодушным. Может быть, причина в коне — мне не нравится, что он, Вашингтон, облокачивается на своего коня. Не знаю. Во всяком случае, он явный гой. Но Линкольн! Я сейчас заплачу. Посмотрите на него — сколько сил он положил ради счастья угнетенных! Я буду таким же, как Линкольн!
Хороший, добрый еврейский мальчик? Ради Бога — я и в самом деле лучший еврейский мальчик всех времен! Вы только взгляните, какими прекрасными фантазиями я увлечен! Спаситель, да и только! Уважающий родителей, преданный своему племени, отдающий себя служению справедливости.
Ну и что? Что в этом плохого? Упорная, добросовестная работа ради блага людей; игры, в которых нет ни намека на фанатизм и насилие, игры, в которые играешь с единомышленниками; семья, любовь… Что плохого в том, что я верил во все это? Куда подевался тот здравый смысл, которым я обладал в девять, десять, одиннадцать лет? Как я умудрился стать врагом самому себе? Как меня угораздило стать таким одиноким? Таким одиноким! Ничего, кроме «я»! Я зациклен на себе! Да, я должен спросить у себя (именно теперь, когда самолет уносит меня прочь — надеюсь! — от моего мучителя): что стало с моими мечтами, с моими благородными целями? Дом? У меня нет дома. Семья? Нет семьи! А ведь стоило мне просто щелкнуть пальцами… Так щелкни же, заживи ты наконец полнокровной жизнью! Так нет же — вместо того, чтобы укрывая одеялом своих детей и делить ложе с верной женой (верным мужем которой являюсь), — вместо этого я два вечера подряд забираюсь в постель — одновременно! — с толстой итальянской шлюхой и неграмотной, истеричной американской манекенщицей! Но ведь не так я хочу проводить свое время, совсем не так, черт побери! А как? Я уже говорил! Я хочу сидеть дома и слушать вместе со своим детьми Джека Бенни по радио. Я хочу воспитывать умных любящих, здоровых ребятишек! Я хочу быть опорой для доброй, хорошей женщины! Мне нужно чувство собственного достоинства! Здоровье! Любовь! Работа! Ум! Вера! Благопристойность! Мужественность! Веселье! Какого черта я ношусь с этим сексом? Как меня угораздило вечно барахтаться в таком простом, таком глупом сосуде, который именуется пиздой? Надо же довести себя до того, чтобы заразиться венерической болезнью! В моем-то возрасте. А я уверен в этом на сто процентов: не может такого быть, чтобы я не подцепил чего-нибудь от Лины. Теперь шанкр — всего лишь дело нескольких дней! Но нет, я не стану дожидаться явных симптомов болезни! В Тель-Авиве первых делом — к врачу. Не приведи Господь, чтобы я ослеп!
Только как же нам быть с мертвой девушкой в греческом отеле? Потому что Мартышка уже наверняка покончила с собой. Выбросилась с балкона в одних трусиках Или зашла в море, одетая в самое крохотное бикини в мире — и утопилась! Нет! Она приняла яд. В Акрополе. При свете луны. Одетая в вечернее платье от Баленсиаги. Эта безмозглая, эксгибиционистская, самоубийственная пизда! Не беспокойтесь, самоубийство будет выглядеть в высшей степени фотогеничным — оно скорее будет походить на рекламу дамского белья. Фотография ее, как обычно, появится в воскресной газете — только на сей раз Мартышка будет мертва. Мне нужно было вернуться. А то теперь это самоубийство будет мучить мою совесть всю оставшуюся жизнь. Надо было вернуться и позвонить Гарпо! А я даже не подумал тогда об этом. Я просто спасался бегством. Надо было позвонить Гарпо и попросить его поговорить с ней! Только я сильно сомневаюсь в том, что Гарпо сказал бы ей что-нибудь Нет, все-таки надо позвонить этому немому ублюдку! Пусть он поговорит с этой сумасшедшей, пока она не отомстила мне. МАНЕКЕНЩИЦА ПЕРЕРЕЗАЛА СЕБЕ ГОРЛО В АМФИТЕАТРЕ; представление «Медеи» прервано самоубийством… И далее — записка, которую репортеры обнаружили в бутылке, засунутой в ее пизду: «В моей смерти прошу винить Александра Портного. Он заставил меня переспать со шлюхой, а потом отказался сделать из меня честную женщину. Мэри-Джейн Рид». Слава Богу, что эта дура неграмотная. Греки ничего не поймут! Надеюсь
