Елена Колядина - Цветочный крест. Роман-катавасия
— Уж пожрать-то любят, — усевшись за скромный стол Феодосьи, весьма краснословно осуждала Матрена неведомых прожорливых тотьмичей. — Нажрутся гороха, аж, жопа трещит.
— Прости ея Господи за срамословие, — шептала Феодосья.
— Или осердье лошье с огубьем в капусте наварят и вот наминают конину, будто последний раз. Куда столько? Добро на говно переводить? А потрох гусиный? С желудков кожу снимут, порубят, печенки с сердечками нарубят горшок, головы нарежут, глаза выковырявши, шеи гусиные накромсают намелко, с лап чешую содравши, те лапы нарежут, да уж варят с луком, уж варят-томят, пока в вареве ложка не встанет…
Богомолицы и странницы, коих теперь бессчетно гнездилось в доме Юды Ларионова, мучительно урчали желудками.
Голос Матрены становился все более живописным.
— Да как примутся то варево метать в хайло, аж рожи сальные, — мечтательно сглатывая, укоряла повитуха. — И то сказать, от счастья и кулик пердит.
В себя она обычно приходила от того, что в горнице наступала тишина, а Феодосья, опустив глаза в миску с капустой, тихо семенила головой.
— Прости, Господи! — опамятовывалась Матрена. И принималась воинственно оправдываться. — А я чего? Я ничего. Гороху сейчас на один зубок положу, водицей ключевой запью, да и за молитву.
Впрочем, удержаться, чтоб не закончить свою мысль, повитуха не могла и, уже осуждая самое себя, вослед тараторила:
— А жареные кишки бараньи, налитые яйцом да пшенной кашей?.. Вот как чреву своему иные угождают!
Только зря серчала Феодосья на повитуху. И то сказать, Матрена-то чем перед Богом провинилась, чтоб эдак — горохом да редькой, плоть истязать? Она, Матрена, со скоморохом не грешила, в грехе не очадевала, обманом замуж не выходила и Божьего прощения за сие не получала. А Феодосья — да, вымолила прощение за грехи: Господь прибрал Истому, чем спас ее от дальнейшего грехоблудия. Да закрыл глаза на растленное девство, позволив венчаться с Юдой. Все это разъяснил Феодосье отец Логгин, к которому Феодосья теперь зачастила на исповеди и беседы. Когда батюшка впервые услышал о любострастном грехе Феодосьи с государственным преступником, он аж икотой охватился. Аж, кадило из рук выронил, вспомнив вечером об исповедальном признании Феодосии. О, отец Логгин хорошо помнил скомороха, его наглые синие зенки и бессовестные скоморошины. И то, что именно лицедей оказался еще и преступником, отца Логгина нисколько не удивило. Диво, что вообще не самим сатаной оказался сей поганый говняной вор, не стоящий плевка отца Логгина! Батюшка ворочался всю ночь, размышляя над новиной. Правду говоря, это терзание происходило от ревности юного отца Логгина, чего уж скрывать — вожделевшего — мысленно! токмо мысленно и весьма мимолетно! — тела Феодосьи. Конечно, сам отец Логгин никогда не признался бы себе в сем факте. Но, отчего тогда так ворочался он на своем ложе? Аж, супругу свою, матушку Олегию разсонмил.
— Что ты крутишься, отец родной, как шило у тебя в жопе? — смиренно вопросила матушка.
— Спи-спи, душа моя. Это я об Божественном размышляю, — заверил отец Логгин.
Лишь к утру он с Божьей помощью разгадал подоплеку событий, имевших место в регионе — отец Логгин очень любил употреблять сей термин взамен слова «приход» — регионе его духовного надзора. Во-первых, Феодосья растлила девство именно с чернью поганой Божьим промыслом: таким хитрым ходом Господь спас от греха некую особу духовного звания (имени особы отец Логгин упомянуть избегал), возжелавшую тела Феодосьи. Во-вторых, масштаб фигуры растлителя был неслучаен: ну, что за диво, коли согрешила бы Феодосья с рыбарем каким-нибудь Олиферкой? Тьфу, а не масштаб! Это было бы даже смешно: отцу Логгину бороться с Олиферкой… Нет, ему, отцу Логгину, был предназначен в противники едва ли не сам дьявол! Да, именно дьявол! А иначе, чем объяснить гигантские размеры грехов казненного любодея: государственный преступник, замахнувшийся на самого Государя, властью от Бога, лицедей языческий, вор и разбойник, бийца, торговец табачным зельем. Ох, хоть что говорите, но это был сам царь тьмы в человечьей шкуре! Вот кого победил отец Логгин! Вот из чьих когтистых лап, из чьей зловонной пасти вырвал он дар аквамариновый — Феодосью, дабы преподнести отвоеванную в битве душу Богу! А то, что душа Феодосьи уже отвоевана, отец Логгин не сомневался. Достаточно было взглянуть на вид ее. Где греховный блеск глаз? Где похотствующий запах меда от заушин? Где трепетанье узорных ресницы и глупые бисерные смешинки? Расшитые шубы и жемчуга? Глупые пререкания с отцом Логгином? Ничего сего нет. Один приятный постный вид, богоугодно впалые щеки, черные одежды, печальные глаза и бескровные губы. Сразу видно — живет Феодосья святым духом, а не глупыми бабьими радостями. Глупых баб в Тотьме и без Феодосьи хватает, этого добра в сем регионе навалом.
Впрочем, это мы отвлеклись. Потому что Феодосья с Матреной и тихими богомолицами отзавтракали и принялись трудиться: Матрена командовала холопами на дворе, богомолицы шелестели молитвами, а Феодосья ткала на кроснах. К семи утра, заслышав колокол, призывающий к заутрене, жены пошли в церковь Соляного Посада, где и отстояли на коленях службу.
Каким-то неведомым образом, невзирая на весьма затворнический образ жизни Феодосьи, слава об ее небесной любви к Богу быстро облетела Тотьму и окрестности. Особой загадочной иконности придавал ей в глазах тотьмичей факт брюхатости. Шепотом передавалась даже догадка, что очадела Феодосья Изваровна не иначе, как святым духом! Сия мысль была подброшена Матреной, ни с того ни с сего намекнувшей об сем женам Песьих Денег. Черт ли попутал Матрену на эдакую кривду, али мечталось ей приобрести славу повивальщицы святых младенцев, только сболтнув сие, Матрена и сама, почти что, поверила в таковую подоплеку событий. Тотемские жены тут же возвели Феодосью в ранг покровительствующей беременным и валом повалили к дому Юды Ларионова. Когда Юдашка впервой выехал за ворота и увидал, что подле стоят три либо четыре брюхатых бабы, он от неожиданности так натянул поводья, что конь заржал и вздыбился. «Али моих грехов результат?» — принялся лихорадочно размышлять Юда. Меж тем, громоподобное ржание коня так напугало одну из жен, что она тут же родила — едва успели завести на крыльцо хоромов. И в тот же день Феодосья приобрела славу облегчающей роды! По возвращении с варниц, Юда Ларионов с ужасом увидел возле ворот еще большее количество брюхатых жен. Феодосья стояла среди них и осеняла каждую крестным знамением:
— Молись, сестра моя, и разродишься с Божьей помощью в срок и легко…
— Пошли в дом, — приказал Юда жене. А войдя в хоромы, грозно вопросил: — Это что за зрелище?
— Жены приходят получить облегчение от моей молитвы. Разве сие плохо?
— Ты меня, мужа своего, должна облегчать, за меня молиться, а не за весь белый свет. Сегодня рожать у меня на крыльце повадились, а завтра хоронить на моем дворе станут?
— Юда Ларионович, ведь жены за верой идут, как же я могу их оттолкнуть?
— Веровать пускай в церковь ходят. А у меня тут не Спасо-Суморин монастырь. Нашли подворье! Еще раз увижу — всех в шею! Пошла прочь!
Последние слова были предназначены ветхой богомолице, прибившейся к Феодосье уж с месяц назад и, как на грех, случившейся возле кадки с редькой.
— Прости его, Господи, — произнесла Феодосья. — Не ведает, что говорит. Бери, Варвара, редьку, ешь и насыщайся. Бо от редьки нас не убудет, бо посылает нам ея Господь, а не Юда Ларионов.
Юдашка вскипел и огрел жену кнутом. Не сильно, а так, для острастки. Но радостная Варвара по стеночке выбралась на двор, помчалась к воротам и, закатывая глаза, ярко и образно рассказала о побоях, перенесенных Феодосьей за веру и редьку. Образ страдалицы, мучимой мужем за грехи всех тотьмичей, зело возбудил жен. Тотьма загудела:
— Великомученица! Убежала богатства мужа и отца ради веры!
Матрена бегала от двора ко двору и под страшным секретом баяла о жизни Феодосьи в хоромах мужа:
— Ест одну сухую корку в день, запивает колодезной водицей и все молится, все молится!
— Говорят, муж-то, изверг, бьет ея день и ночь за крепость веры?
— Мало ли чего между мужем и женой бывает, — уклончиво ответствовала повитуха, которой не с руки было представлять сродственника злодеем, но и опровергать свои собственные басни не хотелось.
— Юдашка, змей, Феодосьюшку на цепи за веру держит, из одной миски с дворовой собакой кормит! — горящими угольями выщелкивала молва.
Явились, напужавшись, родители Феодосьи. Но обнаружили, что ест дочь не из собачьей миски, хотя и не серебра. Но, творится сие по ее воле. А, Юда Ларионов, наоборот, всячески стремится сократить размах постничества жены, но справиться с верой Феодосьи ему не удается.
— Матрена, чего же это? — пристали Строгоновы с вопросами к повитухе.
