Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову
Следующее поколение, знавшее из основателей одного обрусевшего Назари, прозвало его Назарий, а Н. Назирхат — Назарьино. Речка стала Назаркой, луг за речкой — Назаровым. А лес за излучиной — Луковым лесом.
23. Назарий, подобно тому, как священные воды Ганга впадают в Бенгальский залив, впал в русское православие, затем вынырнул и создал универсально-истинное учение — буддо-христианство.
24. Еще воздвиг он алтарь в виде портика из четырех мраморных священных колонн, по числу ступеней на пути к верховной личности.
25. Покрытые Авгырдом коровы передали потомству независимый характер священных животных, которые и по сей день ведут бродячий образ жизни и приходят домой лишь доиться и ночевать.
26. И каждый истинный христиано-буддист должен стремиться совершить хадж в Назарьино. Христиано-буддисты едут в Назарьино, как на воды, лечить свой дух парным молоком священных коров и молиться под священным портиком, напрямую мистически связаннным с ухом Будды-Христа.
27. Каждый буддо-христианин должен молиться строго у колонны, соответствующей ступени его духовного развития, передвигаясь по мере самоусовершенствования, как солнце, от восточной — к западной.
28. Поезд „Москва-Ташлореченск“ отправляется с Павелецкого вокзала по нечетным числам в 14.30».
Дерибасов медленно поднял лицо. Санька отступил — он не ожидал увидеть на нем такую сложную гамму чувств.
— Тихо, тихо, — бормотал Санька, пятясь. — Вы че?!
Дерибасов слегка справился с собой и горестно выдавил:
— Как же так… Ведь в Москве только что, а уже… Откуда в тебе столько цинизма?! Пошел вон, дурак!
— Я не дурак, — обиделся Санька. — Потому что дурак такого не придумает. А вы-то хоть поняли, почему я быка Авгырдом назвал?
— Да пошел ты вон!!! — Авгырдом взревел Дерибасов.
«Дурак», радуясь освобождению, пошел вон, а вместо него явился подслушивавший, но ничего не понявший разволновавшийся Осоавиахим:
— Ты зачем его так, племяш? Нехорошо как-то… Земляк все-таки. Ты б хоть с дядей посоветовался, глядишь, я б вас и помирил. Для мирного сосуществования.
У Дерибасова не осталось куража даже на реплику, достойную Осоавиахима. Он только брезгливо швырнул ему листки:
— Полюбуйся, за что две сотни отдал!
Сумма произвела на Осоавиахима впечатление — выходило, что каждый листок был как двадцатипятирублевая купюра. Осоавиахим бережно разгладил их, затем аккуратно сложил, сунул листки за пазуху и, ожидая Зинаиду Владимировну, чуть ли не каждый день вдумчиво их перечитывал.
Текст, попав в мыслительную мясорубку Осоавиахима, превратился в изумительный фарш, из которого тот регулярно лепил такие котлетки для ожидавших приема буддо-христиан, что те только облизывались. Еще бы! Им вещала сама почва — медленно, вдумчиво, архаично. Эта почва была освящена близостью Чхумлиана. Естественно, что воспринимать такую глубокую философию можно было только метафорически и иносказательно. И под доброжелательным мудрым прищуром Осоавиахима все чаще разгорались интеллектуальные споры по поводу толкования. Наконец одна ревностная неофитка, Лидия Пахомова, шокировала Осоавиахима вопросами, до какой станции ехать и есть ли в Назарьино гостиница. И тут Осоавиахим, стрелявший, как всегда, не целясь, впервые попал в яблочко:
— Брать до Благодатненской. А гостиницы нет… Да она и не нужна… Потому что все это надо делать не наскоком, а обстоятельно. Согласно утвержденному плану и принятым обязательствам. Это только у вас в Москве — шасть туда, шасть обратно… А в Назарьино надо жить, а не гостевать. А то приедешь, как Сталин, проездом, наделаешь дел за три часа да уедешь… Нет, ты уж, если хочешь, то давай всерьез. Дом покупай и живи.
Сестра Лидия замялась:
— А это дорого? У меня на книжке всего три тысячи.
— Всего?! — изумился брат Осоавиахим.
Пахомова смущенно развела руками.
Осоавиахим молчал, боясь до конца поверить в безбрежные перспективы. Но, сколько он ни всматривался, горизонт был чист, а на небе — ни облачка.
— Это, — сказал брат Осоавиахим, судорожно соображая, что бы говорил в такой момент племянник. — Как для единоверца могу помочь и устроить. Как приедете, — Осоавиахим инстинктивно перешел на «вы», — так идите сразу на выезд. Там будет дом, ну такой… нормальный… так не объяснишь. Я вам схему нарисую. Вот и будет ваш. Скажете — Пелагиада Арбатова продала. А деньги мне сюда принесете, прямо завтра. Я их Пелагиаде сам отдам. По традиционным дружественным связям.
Глава 22
Миллион алых роз
Свою оплеуху генералу Дуне пришлось расхлебывать довольно долго. Для такой гордой женщины Курашвили избрал столь же галантный, сколь неудобный для обоих способ ухаживания. Регулярно, в середине ночи, Гиви Отарович вставал по звонку будильника, надевал парадную форму (на всякий случай) и, боясь быть замеченным нижними чинами, с букетом роз крался к открытой Дуниной форточке, тихо напевая ту самую грузинскую песню, где в припеве слова «Алые розы на груди красавицы и алая кровь на героя груди…»
Возвращаясь, он довольно мурлыкал «Миллион, миллион, миллион алых роз…», представляя, как радуется Дунико осыпавшим ее, как звезды с ночного неба, розам. Сняв форму, он долго ворочался, пытаясь согреться в успевшей остыть своей осенней холостяцкой постели.
Как редко воображаемое воплощается в быту. После пережитого ужаса первой ночи, когда в безмятежное Дунино чело впились шипы первого букета, который она инстинктивно схватила крепкой назарьинской хваткой и, ожегшись болью, уронила на пол, а потом, в темноте, ступила на него всей тяжестью раздольного тела, после этого ужаса Дунин сон стал неполноценен. Вторую неделю все валилось у нее из рук.
Каждую ночь Евдокия долго не засыпала, боясь, что как только она провалится в беспамятство, в кожу вонзятся шипы, ибо генерал был меток. Закрытая же форточка могла обидеть и отвадить Гиви Отаровича, которого Дуня с каждым кирпичом нового дома уважала все больше.
Уже на втором этаже к уважению начало примешиваться, существовавшее до этого само по себе, восхищение многочисленными Гивиными достоинствами.
На третьем этаже коктейль получился настолько гармоничным, что, к Дуниному ужасу, ей начали сниться эротические сны, правда, вовремя прерывавшиеся звездопадом шипов.
Евдокия издергалась и даже похудела. Один раз Дуня совсем было решилась объяснить Гиви Отаровичу, что от букетов у нее уже зашалили нервы, но как раз в этот момент романтичный генерал так глянул на Дуню черными глазами и замурлыкал со значением: «Миллион, миллион, миллион алых роз…», что она не решилась.
Евдокия, шестым чувством которой была здоровая бдительность, стойко вглядывалась ночами в черную форточку, готовая юркнуть под жаркое пуховое одеяло. Ставь Гиви Отарович будильник хоть на полчаса раньше, глядишь, это бы у нее и получалось.
Дуня пыталась передвигать кровать, класть подушку в ногах, но разве могли обмануть такие уловки бывшего разведчика Курашвили!
Отсалютовав Дуниной гордости пятнадцатью букетами, Гиви перелез через бруствер. Нет, он не полез в форточку. А просто отодвинул пустую тарелку и прочувствованно сказал:
— Дорогая Дунико! Вот же сколько недель ты меня так вкусно угощаешь. Но сегодня угощаю я!
— Вы что умеете готовить?! — испугалась Дуня, всегда презиравшая Дерибасова за неподобающие мужчине порывы что-нибудь изжарить.
— Нет, — улыбнулся генерал. — Я умею читать. На четырех языках умею читать меню. По-русски, по-грузински, по-немецки и по-польски! Так что форма одежды, дорогая Дунико, парадная, на сборы командование выделяет пятнадцать минут.
— Есть, — растерянно сказала Дуня, — а можно двадцать?
— Ладно, двадцать пять, — разрешил генерал.
Дуня, повернувшись через правое плечо, процокала из комнаты, а генерал умножил двадцать пять на два, прибавил время на дорогу и, «сняв с крючка» офицера, на которого пришла «телега» за драку в ресторане «Ночное», приказал обеспечить столик к вычисленному времени.
Ровно через двадцать пять минут Дуня предстала перед генералом, опрокинув все его стратегические расчеты. На Дуне было взятое у Федькиной жены, черное укороченное бельгийское платье, в которое она влезла только благодаря двухнедельным страданиям, облагородившим душу и тело. Черными были также пухленькие ножки и сумочка. Все остальное золотилось и сияло: зубы, серьги, глаза, колье, браслет, кольца, туфли, кожа и волосы. Последние в своей распущенности доходили до попы.
Генерал хотел сказать комплимент, но вовремя почувствовал, что горло его сухо, и, забыв обо всем, даже о том, что опережает на 25 минут график, молча повел Дуню к черной «Волге». Из-за этого они догнали джип с бретером километров за десять до Ташлореченска.
