Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Погрузка веселого птичьего товара шла на одном из городских прирельсовых складов. День был осенний, унылый. Из широких складс­ких ворот то и дело выплывал желтый автопогрузчик, неся на своих подхватах небоскребы ящиков, и затем исчезал в темном зеве вагона. Тут же скандалили двое арендаторов, не поделившие складские поме­щения. Первый из них криком излагал свою точку зрения, в то время, как второй убегал на склад, чтобы избавить свою психику от несокру­шимой логики оппонента, а затем они менялись местами: второй аренда­тор выбегал на платформу и орал свои возражения, в то время, как первый, не слушая, убегал на склад.

Таможенника, обычного в таких случаях, не было. Он пил кофе на складе, передав контроль за погрузкой представителю «Монако», мужчине средних лет с белым плоским лицом и крупным розовым носом. Дождавшись, когда арендаторы, накричавшись, ушли, он подозвал одно­го из рабочих.

— Давай, Федюха. Зови!

Зажав в руке пачку сигарет, Федюха в пьяную раскачку бросил­ся к боковому въезду.

Но тут случилось совершенно непредвиденное: из центральной проходной появился Берлянчик. Он легко поднялся по каменным всходам на рампу и уверенно направился к складу. «Кто это? — тревожно по­думал «монаковец», опуская учетную тетрадь. — Что ему нужно?» В свою очередь, Додик внимательно оглядел его: строгий семейный реглан, заброшенная лысина, отороченная серебристым можжевельником, и турецкие туфли из набука. «Странно! — подумал Берлянчик. — Обычно, предел мечтаний подобных типов — это совместный супружеский чай с вареньем в майскую грозу. Как он оказался в компании с Газецким?».

— А где таможня? — весело спросил Додик, подходя.

Монаковец тоскливо оглянулся в сторону бокового въезда, отку­да с минуты на минуту должен был появиться Газецкий.

— Сейчас придет.

— Гм, — напирал Берлянчик. — Любопытно!

— Что именно?

— Если я не ошибаюсь, этот груз идет за границу?

— Туда много груза идет.

— И весь без таможни?

— Простите... а кто вы такой?

Берлянчик загадочно подмигнул:

— Скажем. Представимся! Не беспокойтесь…

Он расстегнул змейку куртки, открывая к обозрению портупею с кобурой, и достал из бокового кармана какой-то прибор. «Счетчик Гейгера!» — в ужасе узнал монаковец. Его крупный розовый нос и бе­лое анемичное лицо сразу поменялись цветами. Уже не сомневаясь, что перед ним агент службы безопасности, он заикаясь произнес:

— Извините, э-э-... вас можно на минуту?

— Я слушаю? — холодно ответил Додик.

Монаковец сложил губы преданной баранкой:

— Я человек бесхитростный...

— Прекрасная черта!

— Боюсь вы не поняли. Я э-э... этим не горжусь. Просто став­лю вас в известность, что страдаю этим недостатком. Ведь сейчас простого откровенного языка никто не понимает.

— Совершенно верно, — согласился Додик. — Чем искренней себя ведешь, тем тебе меньше доверяют. Я тоже испытал это на себе.

— Вот видите... Я думаю, мы поймем друг друга.

— Что вы имеете в виду?

— Пять тысяч!

Берлянчик снова хитро подмигнул:

— Э, нет, — уклончиво ответил он. — Это не моя школа...

— Извините, я э-э... не понял?

— А что тут непонятного? — удивился Додик. — Я говорю, что это не моя школа, вот и все... Это, смею доложить, типичная школа Липовецкого.

Монаковец снова потемнел лицом.

— Да, но... Кто это? — пробормотал он. — Или в чем отличие? Не бойтесь. Мы тут одни, вы можете смело называть вещи своими именами.

— В чем отличие? — сухо произнес Берлянчик. — Принципиальное! Липовецкий любит польку-бабочку, а я... — тут его голос приобрел грозные начальственные нотки, — вальс-бостон!

С этими словами Берлянчик решительно отодвинул собеседника в сторону и вошел в вагон.

Тем временем Газецкий, получив знак от первого рабочего, опус­тил свинцовое забрало, включил мотор и направил «Вольво» к боковому въезду. Но тут ему наперерез бросился второй рабочий:

— Назад! — кричал он. — Облава! СБУ. Смывайтесь!

Перепуганный Газецкий развернул машину и помчался домой. Его руки в свинцовых перчатках на руле мелко подрагивали, в пах давил свинцовый пояс с перемычкой на мошонке. По дороге Газецкий заехал к шурину, который жил в частном доме на Бугаёвке. Это был щуплый, вертлявый человечек, одинаково готовый к оказанию любых услуг и самому бесцеремонному попрошайничеству. Миша пользовал­ся его домом как тайником для нелегальных коммерческих операций. Выгрузив ядерные контейнеры в глубоком дворовом погребе, шурин залепил грязными указательными пальцами уголки рта и широко ра­стянул его в щербатом оскале:

— Миша, ты видишь? — страдальчески поморщился он. — Я да­же картошку жевать не могу.

Газецкий быстрым намётанным взглядом насчитал девять зуб­ных отверстий в шуриновых челюстях.

— Ладно, — кивнул он. — Поставь себе пять фарфоровых зу­бов. Я заплачу.

Ещё четыре отверстия во рту родича бережливый Газецкий оставил себе про запас.

Когда Миша вернулся домой, Тала ещё спала. Двери в её спальню были прикрыты, а в гостиной парил ералаш, оставшийся с вечерних посиделок. Миша в сердцах чертыхнулся. Он не любил нес­ти бремя гнетущего страха в тягостном одиночестве. В минуты тя­жёлых испытаний ему нужны были глаза и уши, но «они» мирно спа­ли, закутавшись, как кокон, в плед.

Газецкий решил не тратить время на неё и ринулся к Елизавете Францевне, прабабушке жены. Сейчас его больше всего беспокоила старуха. Она числилась генеральным директором фирмы «Милскоп», через которую Газецкий вел свои дела, и теперь он опасался, что СБУ возь­мется за нее.

Елизавета Францевна сидела с задернутыми шторами у козетки при свете настольной лампы с зеленым абажуром и перебирала пожел­тевшие фотографии и письма. Она была в черном кружевном платье, в шляпке с густой вуалью и перчатках до локтей.

— Бонжур, Мишель! — сказала она со слезами в голосе, подно­ся к глазам носовой платок. — Здравствуй, милый!

— Елизавета Францевна, что с вами?

— Покойный Николя... Не знаю почему, но вдруг нахлынуло — и так сильно, по-новому, свежо...

— Давно он умер?

— В пятнадцатом году. Я помню, сразу после конфирмации мы по­ехали в деревню...

— Бабушка, — перебил Газецкий, — я вас умоляю, возьмите себя в руки. Все равно вы слезами не вернете Николя. Вы помните, о чем мы с вами говорили?

— Да, Мишель, — ответила старушка. — Фирма «Милскоп».

— А чем фирма занимается?

— Отправляет металлолом в Прибалтику.

— Верно. А кто генеральный директор?

— Я.

— Молодцом. А где вы брали металлолом?

— Скупала и пилила пароходы.

— А кто брал кредиты в банке?

— Тоже я.

— А где договора и документы?

— На кредиты?

— Да, да!

— В сюю-юмочке, — старушка содрогнулась от рыданий. — С письма­ми от Николя…

В день этих событий Берлянчик сменил место жительства, поселив­шись в небольшой коммуне на Базарной. На работу он тоже ездить пере­стал. На этих мерах безопасности настоял Довидер. В отличие от Бер­лянчика, который прежде всего видел забавную сторону вещей, принижав­шую ощущение опасности, Гаррик намного трезвей смотрел на вещи. Быв­ший «ломщик» хорошо знал уголовную среду.

Соседями Берлянчика по коммуне была супружеская чета. Ольга Альгердовна угощала его кофе с печеньем, а Эрнест Панкратович, судо­вой механик на пенсии, донимал Берлянчика беседами на исторические темы. Тем не менее, это были живые души под рукой, приглушавшие тре­вогу.

Поскольку на работе Берлянчику было опасно появляться, делами «Виртуозов Хаджибея» занялся Довидер. Берлянчик передал ему ключи от сейфа, информацию о самых безотлагательных делах, список магазин­ных кредиторов и деньги на покрытие долгов. Бывший «ломщик» любил движение денег из рук в руки, даже если это были чужие деньги, и с удовольствием принялся за дело.

Но вскоре он явился на Базарную в довольно унылом настроении.

— Послушай, Додик, — сказал он, лениво шевеля толстыми губами. — У меня твой список, в котором значатся сто двадцать кредиторов. Вот он! — Гаррик развернул его на свет. — Но уже явился двести пя­тый. Ты что дал объявление в газету, что раздаёшь деньги всем желаю­щим?

— Нет, конечно.

— В чём же дело?

Берлянчик уловил немой упрёк.

— Я думаю, — сказал он, — в активной популяции. Ты же знаешь, что кредиторы имеют свойство быстро размножаться. Гаррик, я всегда считал так: бог даёт, бог забирает — лишь бы сальдо было в нашу пользу.

Рыжая копна волос Довидера качнулась взад-вперед, а толстые губы повисли печальной подковой.

— Нет, друг мой! — грустно сказал он и поиграл возле уха рас­топыренными пальцами. — Тебя пустили бортиком. Мимо сада городско­го.

— Кто?

— Твой преданный «Сундук».

— «Сундук»?! Не может быть.