Михаил Веллер - Гонец из Пизы, или Ноль часов
— А вы пока отдохните,— обволакивал директор, ласково поедая его глазами.— За вас кто остался? Старший помощник? Ну вот. У бригадира телефончик в кармане будет, я распорядился о прямой связи, все и передадите. Я вас не должен так отпустить, раз уж случай выдался.
— Случай,— сказал Ольховский.— Выдался, это верно. А почему она виконтесса?
— Дворянское собрание пожаловало.
— Какое дворянское собрание?
— Простите, Петр Ильич, разрешите спросить прямо: вы монархист?
— Почему монархист? — удивился Ольховский.
— Как же. Офицер российского флота. Интеллигентный человек.
Ольховский промычал.
— Во всяком случае, вы не похожи на демократа.
Согласиться с этим было легко.
— У вас лицо человека, верного традициям и долгу.
— Вы прямо физиономист.
— Не льстите, я просто умею различить благородство. Ваша должность, ваш поход, ваше присутствие здесь ясно указывают на…
Директор не сказал, на что они указывают, а вместо этого нажал кнопку, и над полом вплыла гейша, опустив глаза.
— Большой бювар! [5] — торжественно приказал директор, и она на двух руках внесла кожаный с золотым тиснением и золочеными пряжками бювар форматом так примерно ин-фолио [6]. Ольховский еще удивился, что тащит она его без видимой натуги, лишь румянец на смуглых щечках выдавал вес груза.
Ловко сложив вес на стол перед директором, она вынула из держателя ручку в виде гусиного пера и подала с поклоном.
Директор откинул крышку, начеркал на верхнем листе несколько слов и размашисто подписался. Потом достал из стола спиртовку и палочку сургуча, зажег, подержал и пришлепнул на лист сургучную печать. Ольховский следил за манипуляциями, уводя глаза от секретарши.
— В силу данных мне полномочий,— возвестил директор, воздев лист перед собой,— и как уездный предводитель дворянства, облеченный доверием собрания, я возвожу вас, капитана первого ранга Ольховского Петра сына Ильи, в баронское достоинство.
Он обошел стол, склонил голову перед вставшим навстречу ему Ольховским и вручил грамоту.
О черт, подумал Ольховский, поздравляю бароном, каперанг, вы делаете карьеру, эдак в Москве графом станешь, но интересно, как в таком случае положено отвечать? Служу России? Или — благодарю, ваш-сиятельство? Что ж он себя-то не протитуловал?
— Склоните колено перед графом,— шепнула гейша.
Интересно, за что именно он сделал ее виконтессой, подумал Ольховский. «Не дождется»,— отчетливо процедил он.
— Шампанского! — приказал граф-директор.
Шампанское было, однако, из провинции Шампань. Хотя устриц и ананасов, которых ассоциативно ожидал Ольховский, не последовало.
— Ценю такт, с которым вы воздерживаетесь от вопросов, у вас конечно возникших.— Директор предложил ему тонкую голландскую сигару и закурил сам.— Видите ли, отсутствие национальной идеи губительно сказывается на народе и каждом из нас в отдельности. А объединяющая всех национальная идея возможна только на базе монархизма и восстановления вековых традиций. Пусть вас не смущает внешняя простота процедуры, э-э, барон,— позвольте теперь обращаться к вам так?
— Естественно, граф,— с томностью отвечал Ольховский, развлекая себя абсурдностью ситуации и находя в этой игре тонкое издевательское наслаждение.
— Мы лишены времени собрать общество и придать посвящению подобающую торжественность. Не в этом дело, не во внешних атрибутах. Во-первых, для нас честь иметь в списках собрания такого человека, как вы. Во-вторых, это наш духовный вклад в наше с вами общее дело восстановления державы. В-третьих, это не более чем символический акт восстановления справедливости — люди по своим заслугам и качествам не равны перед историей. Так что поймите и примите свой титул… без такой мысли, будто у гендира крыша поехала.
— Помилуй Бог!
— Так жить лучше, Петр Ильич. Собой жертвовать легче, сознавая избранность и долг дворянской касты. Пусть глупцы смеются… Аристократия скрепляет собою государственную пирамиду. И первая собою жертвует в грозный час. Теперь вы понимаете, почему я горжусь вашим посещением? И должен был как-то подчеркнуть, выразить, что ли, свою и всех нас причастность к вашему делу?
— Да какое дело… служим,— вяло отнекивался Ольховский.
Вот дурной расклад, подумал он, Коляну бы этот титул — как раз по кличке!
Но Колян в это время был занят совсем другим.
От крайнего причала отвели облезлый лихтер, «Аврора» прошла мимо разлапистых клювастых кранов, мимо череды трущихся боками и дремлющих «метеоров» и подала швартовы. Через час в трюме стучала пневматика.
Колчак вздвоил палубную вахту:
— Вы тут смотрите за ними… лазать будут везде, им интересно, так что…
Интересное случилось во время четырехчасового чая. К стулу Колчака пробрался Беспятых и приглушенным голосом сообщил:
— Николай Павлович, у меня к вам, гм, новость.
— Что, уже закончили?
— Да практически закончили, не в этом дело. У нас тут политические события.
— Это какие?
— По-моему, наши революционеры братаются на камбузе с коммунистами.
— Какими коммунистами?!
— Заводскими. Пролетарскими, если определять классовую сущность.— Он явно отмежевывался.
Колчак отставил стакан с отвращением.
— Ну что же. Нет ничего более естественного и известного истории, чем интерес коммунистов к Балтийскому флоту вообще и крейсеру «Аврора» в частности. За нами остается выбор: спустить их за борт или поднять красный флаг. Пока не спущен за борт я — красного флага не будет. Спасибо, один раз уже пробовали.
Но опрометчивым бывает любое обещание вплоть до военной присяги. Потому что красный флаг находился уже на «Авроре» — правда, пока не на мачте, а только на камбузе. Недаром санэпидврач начинает именно с камбуза инспекцию заразы на судне.
Шурка сидел в центре стола, имея одесную Мознаима в старом рабочем кителе и ошуйную — Груню в кожанке и маузере. Прочая команда прихлебывала чай со степенностью сенаторов.
За столом же напротив расположилась композиция, многократно отображенная в искусстве социалистического реализма. От традиционного полотна «Заседание подпольной ячейки РСДРП/б» данную группу КПРФ отличала только некоторая смещенность и перепутанность деталей. Усы, обязательная принадлежность одного из старых рабочих, были угольно-черными и украшали сочное крепкое лицо а’ля Иван Поддубный, оттеняя налитые губы. Имелся, противу канона, хотя в полном согласии с реальностью истории, лысый коммунист, которому острый носик придавал сходство с Вольтером работы скульптора Гудона {34}, как если б он был уязвлен отсутствием мировой славы и уже устал от своей уязвленности. Между ними помещался пролетарий умственного труда, тип зауряднейшего советского инженера в дешевом костюме и галстуке, который в старые времена имел цену бутылки водки, хотя служил несравненно дольше. Присутствовали также седой пенсионер и пара пацанов — короче, самые что ни на есть обычные люди.
В геометрическом центре группы инженер придерживал стоящее знамя классического вида: золотая бахрома вкруг алого плюша, две кисти на витых шнурах и венчающее древко латунное фигурное острие с серпом, молотом и звездой. Инженер говорил, иногда вытягивая перед собой свободную руку:
— …большая честь вручить это знамя, символизирующее борьбу честных трудящихся людей против нищеты и бесправия, и несправедливости, команде вашего легендарного корабля, символизирующего бессмертный огонь идеалов человечества…— тут он немного запутался в согласовании причастных оборотов и перешел к новой конструкции: — Который навсегда светит как маяк победы в деле достижения справедливости…— Он немного волновался и подвигал рукой, как бы ловя равновесие.
— Друг Аркадий, не говори красиво,— сказал лысый, который был учителем литературы в вечерней школе завода {35}.— Товарищи, я скажу проще. Сколько можно воровать!
— Всегда! — подтвердил Груня с уверенностью хозяина и человека бывалого.
— Именно! — подхватил лысый.— Как говорили карбонарии Гарибальди — баста! У кого они воруют? У тех, кто работает. У тех, кто служит в армии и на флоте. Разве ваше начальство не обкрадывает вас?
— Нас! — подтвердил Груня и подпрыгнул от Шуркиного щипка.
Тут Хазанов в белом колпаке выставил в амбразуру горячий пирог. Это на миг сбило пафос речи, одновременно придав ей праздничность.
— Разве наши и ваши семьи не… недоедают? — с наката продолжал лысый, сглотнув от запаха.— Ради чего? Деньги не исчезают в природе, как не исчезает ничто: если их много у одних, то именно потому, что нет у других. Капиталистическое перераспределение — это пир хищников. Ради того, чтоб их два процента покупали виллы…— То есть он тоже не говорил ничего нового, отчего старое, однако, не переставало быть правдой.
