Марк Твен - Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон.
Он едва ли сознавал, как и когда добрался до Россморовских Башен. Он понимал только одно, и только это было для него важно: что он наедине с Салли. Она была добра, она была мила, в глазах ее блестели слезы, а в лице и манерах сквозила тревога, которую ей не удавалось полностью скрыть, но в то же время держалась она неприступно. Они принялись беседовать. Вскоре она сказала, внимательно наблюдая краешком глаза за его унылой физиономией:
— Мне так одиноко сейчас, папа с мамой уехали… Я пытаюсь читать, но ни одна книга почему-то не интересует меня. Обращаюсь к газетам, но в них печатают такую чепуху. Берешь, скажем, газету и начинаешь читать вроде бы что-то интересное, а вам преподносят бесконечный рассказ о каком-нибудь, скажем, докторе Шалфее…
Трейси бровью не повел, на его лице не дрогнул ни один мускул. Салли была изумлена: вот это умение владеть собой! Сбитая с толку, она так долго молчала, что Трейси поднял на нее потухший взор и спросил:
— И что же?
— О, я подумала, что вы меня не слушаете. Так вот, читаешь и читаешь про этого доктора Шалфея, пока не надоест, а потом начинается описание его младшего сына, любимого сына — Цилобальзама Шалфея…
Это тоже не произвело ни малейшего впечатления на Трейси, он лишь ниже опустил голову. Какое сверхчеловеческое самообладание! Салли вперила в него взор и снова принялась за свое, решив на сей раз взорвать скорлупу спокойствия, за которой он укрылся: есть же такие слова, которые можно использовать как динамит, если неожиданно их преподнести.
— Затем рассказ переходит на старшего сына — этот уже не любимец. Описывается его несчастное детство, как он рос без присмотра, не ходил в школу, дружил с самыми подонками и в результате стал грубым, вульгарным, невежественным повесой…
А он хоть бы голову поднял! Салли встала со своего кресла, тихо и торжественно сделала шаг, другой, остановилась перед Трейси, — он медленно поднял голову, кроткий взор его встретился с ее горящим взглядом, — и докончила, упирая на каждое слово:
— Имя этого человека Спинномозговой Менингит Шалфей!
Лицо и вся поза Трейси выражали лишь безмерную усталость.
— Да из чего вы сделаны?! — воскликнула девушка, глубоко возмущенная этим железным безразличием и хладнокровием.
— Я? А что?
— Неужели у вас совсем нет совести? Неужели все это никак вас не трогает?
— Н-нет, — удивленно ответил он, — вроде бы нет. А почему, собственно, это должно меня трогать?
— О господи! Да как вы можете сохранять этот дурацкий невинный, добродушный, нелепый, отсутствующий вид, когда вам говорят такие вещи! Посмотрите мне в глаза — прямо в глаза. Так. Теперь отвечайте без уверток. Разве доктор Шалфей вам не отец? А Цилобальзам не брат? (Тут Хокинс, собиравшийся как раз войти в комнату, услышал эти слова и решил, что, пожалуй, правильнее всего будет отправиться погулять по улицам, что незамедлительно и исполнил.) И вас самого разве зовут не Спинномозговой Менингит, и отец ваш разве не доктор и не кретин, как все ваши предки, и разве он не дал всем своим детям имена по названиям разных ядов, болезней и всяких дурацких анатомических особенностей? Отвечайте мне что-нибудь — и быстро. Что вы сидите и смотрите на меня с отсутствующим видом, точно конверт без адреса! А я у вас на глазах с ума схожу, терзаясь ожиданием!
— Ох, я бы так хотел… так хотел… так хотел что-нибудь сделать — что угодно, лишь бы вы снова обрели покой и стали счастливы, но я не знаю как, не вижу такого способа. Я в жизни не слыхал об этих ужасных людях.
— Что? Повторите еще раз!
— Я никогда, никогда в жизни не слыхал о них до сих пор.
— И у вас лицо такое честное, когда вы это говорите! Значит, это правда: вы не могли бы так на меня смотреть, да и не смотрели бы, если б это была неправда. Верно?
— Вы совершенно правы: не мог бы и не смотрел бы. Покончим же с этим мучением! Верните мне свою любовь и свое доверие…
— Постойте. Еще один вопрос. Признайтесь, что вы солгали тогда из чистого тщеславия и сожалеете об этом; что никакая графская корона не ждет вас…
— Сказать по совести, я действительно — именно сегодня — излечился от этого и не жду больше графских корон.
— О, теперь вы мой! Вы вернулись ко мне во всей славе незаметного бедняка и честного безвестного труженика, и никто уже не отнимет вас у меня, кроме могилы! И если…
— Господин граф Россмор, из Англии!
— Отец! — Молодой человек выпустил из объятий девушку и повесил голову.
В дверях стоял старый граф и глядел на влюбленных: правый глаз его, устремленный на одного из них, выражал полное удовлетворение, левый же, устремленный на другого, выражал нечто неопределенное. Смотреть двумя глазами в разных направлениях и с разным выражением довольно трудно, почему к этому и прибегают лишь в редких случаях. Вскоре лицо графа заметно смягчилось, и он сказал сыну:
— А вам не кажется, что вы могли бы и меня обнять?
Молодой человек проделал это с должной поспешностью.
— Значит, вы все-таки графский сын?! — с упреком воскликнула Салли.
— Да, я…
— В таком случае вы мне не нужны!
— Но ведь вы же знаете…
— Нет, не нужны. Вы опять мне солгали.
— Она права. Ступайте отсюда и оставьте нас вдвоем. Я хочу поговорить с ней.
Беркли вынужден был уйти. Но ушел он недалеко, решив на всякий случай находиться под рукой. Время близилось к полуночи, а совещание между старым графом и молодой девушкой все еще продолжалось. Когда же оно стало подходить к концу, старик сказал:
— Я проделал весь этот длинный путь, чтобы познакомиться с вами, дорогая, и не допустить вашего брака, если увижу перед собой двух дураков. Но поскольку дурак здесь только один, то можете забирать его, если угодно.
— Конечно заберу! Можно мне поцеловать вас?
— Можно. Благодарю вас. Отныне вам предоставляется эта привилегия, если вы будете умницей.
Тем временем Хокинс успел уже вернуться и потихоньку проскользнул в лабораторию. Он очень растерялся, обнаружив там свое последнее изобретение — Шалфея. Тот сообщил ему, что прибыл английский граф Россмор.
— А я — его сын, виконт Беркли, и больше уже не Ховард Трейси.
Хокинс даже рот раскрыл от изумления.
— Великий боже! Значит, вы мертвец! — воскликнул он.
— Мертвец?
— Ну да. Ведь у нас лежит ваш прах.
— Ох, опять этот прах! Как он мне надоел. Я подарю его отцу.
Медленно, с трудом дошла наконец истина до сознания государственного мужа: перед ним стоял обычный человек из плоти и крови, а вовсе не лишенный субстанции призрак, каким его долгое время считали они с Селлерсом.
— Я так рад, так рад за нашу бедняжку Салли! — с чувством воскликнул он. — А мы-то принимали вас за материализованного вора, ограбившего банк в Талекуа. Это будет тяжким ударом для Селлерса!
Тут он объяснил все Беркли.
— Ну что ж, — сказал тот, — придется нашему претенденту как-нибудь выдержать удар, сколь бы ни был он тяжел. Будем надеяться, что он не умрет от разочарования.
— Кто — полковник? Да он тотчас воскреснет, как только придумает какое-нибудь новое чудо. А я уверен, что у него уже сейчас что-нибудь есть на примете. Но послушайте, что же, по-вашему, произошло с тем человеком, которого вы все это время представляли?
— Право, не знаю. Я спас его одежду из пламени — это все, что я мог сделать. А он, боюсь, расстался с жизнью.
— В таком случае, вы должны были найти в его одежде тысяч двадцать или тридцать долларов деньгами или аккредитивами.
— Нет, там было только пятьсот долларов и еще какая-то мелочь. Мелочь я заимообразно взял себе, а пятьсот долларов положил в банк.
— Что же мы будем с ними делать?
— Вернем владельцу.
— Легко сказать, но не так легко выполнить. Оставим этот вопрос в покое до Селлерса. Вот заговорил о нем и вспомнил, что мне ведь надо встретить его и объяснить, кем вы не являетесь и кем являетесь, а то он начнет метать громы и молнии, чтобы помешать дочери выйти замуж за призрак. Но… А что, если ваш отец приехал сюда, чтобы расстроить свадьбу?
— Может быть. Но ведь он сейчас внизу беседует с Салли. А раз так, значит нечего опасаться.
Итак, Хокинс отбыл, чтобы встретить Селлерсов и сообщить им новость.
Всю последующую неделю в Россморовских Башнях шло веселье и раньше полуночи никто не ложился спать. Два графа были натурами диаметрально противоположными, а потому, естественно, тотчас сдружились. Селлерс заявил по секрету, что Россмор самый необыкновенный человек, которого он когда-либо встречал; не человек, а истинная доброта в сгущенном виде, умеющий, однако, скрывать это обстоятельство от всех, кроме самых опытных знатоков человеческой души; не человек, а олицетворение мягкости, терпения и милосердия, сочетающихся, однако, со столь глубокой хитростью и с таким удивительным умением вести двойную игру, что многие умные люди могут прожить с ним века и даже не заподозрить наличие этих черт.
