Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов

— Каким? — я сел рядом на стул.

— Молодым! Чистым! И-ик! Вся жизнь впереди! Летчиком хотел быть!

— Служить в дальнем гарнизоне, по праздникам смотреть солдатскую художественную самодеятельность? — уточнил я.

— Летать высоко в голубом небе!.. И-ик!..

— Испытывать перегрузки? Парашюты иногда не раскрываются…

— Чувствовать себя настоящим мужчиной!..

— Вдали от женщин?

— И-ик!.. Носить красивую фо-орму…

— И отдавать честь всем старшим по званию?

— Я сам был бы старшим!

— А для этого учиться в академии, не спать ночами: конспекты, зачеты, строевые занятия! И мечтать наконец-то выспаться, полежать спокойно в постели, отдохнуть, почитать…

Синицын молчал. Икать он перестал еще раньше от удивления. Я взял со стола журнал «Крокодил» и протянул ему:

— Читайте!

Он послушно взял, но продолжал смотреть на меня.

— До свиданья! — я поднялся. Хоть здесь справился с заданием — не будут в дороге мучить угрызения совести.

Вожжеев стоял, облокотившись о косяк. На Синицына старался не смотреть, на скулах играли желваки.

— И что, это все?

Недоверие, обиду и… да, презрение я услышал в его голосе. А вот уж этого, последнего, я в своей практике не допускал.

— Если будет нужна помощь, звоните в фирму, придет мой сменщик Подогреев, он сразу кричит: «Пожар!», и когда разберутся, что пожара нет, — все счастливы! А я завтра утром уезжаю. На Север. Пока!

Повернулся и пошел. Вроде сказал все, что надо, а настроение у самого испортилось. Я давно заметил: когда грубишь людям — обижаешь в первую очередь себя.

В то утро Николай Николаевич Померанцев встал бодрый и свежий, как физкультурник. Широко распахнул рамы, воскликнул: «Здравствуй, утро! Здравствуй, солнце!» На душе было так хорошо и так хотелось жить, что даже жалко было терять время на завтрак.

«Эх, кабы каждый день встречать столь радостно, сколько можно было бы в жизни сделать!» — подумал он.

Впрочем, некоторым казалось, что и он успел немало: редкий специалист по вопросам долголетия и консервации памяти, человек образованный, состоятельный. Он мог многое себе позволить, однако не позволял.

С пациентами был ласков, внимателен — и все знал наперед: и что ему расскажут, и что попросят, и что он посоветует. Однажды только недоуменно вскинул брови, услышав:

— Прошлым летом, когда я умерла и врачи уже ничего не могли сделать, мой муж привез из Франции какое-то замечательное лекарство…

— Какое? — спросил тогда Николай Николаевич.

— Дорогое. Очень… — со вздохом ответила женщина.

Вопросами долголетия, как правило, интересовались люди, не привыкшие ценить время. Статистические выкладки показывали, что жизни человеку отпущено ровно столько, сколько требуется для реализации заложенных в нем способностей и талантов. (Если реализация происходит более бурно и успешно, время соответственно сокращается: 26, 37, 42, 56 лет.)

Померанцеву было сорок три.

Я не нашел сил сказать жене, куда еду и зачем. Она спала. Уже на пороге на секунду задумался: почему, когда жена спит, она мне нравится больше? Не смог ответить и на цыпочках, как жулик, вышел из квартиры.

…Первым, кого я встретил у Ярославского вокзала, был буровик Валентин. Он стоял на углу, где табло пригородных электричек, и назойливо вглядывался в лица.

— Наконец-то! — обрадовался он. — Полчаса тут пасусь, как этот!..

— Но… почему?

— А, надоело все! Кого будем еще ждать или двинули?

Если на меня кричать, заставлять, во мне сразу пробуждается протест и упорство, а вот против теплого, доброго слова устоять не могу. Бывало…

— Вообще-то должен подойти еще один…

— Этот, что ль? — кивнул Валентин на тяжело спешащего от метро человека с двумя облезлыми чемоданами. Он бежал, вытянув шею, словно собирался взлететь, но чемоданы мешали.

Я опешил, потому что узнал еще одного вчерашнего клиента — Рагожина Ю. И.

— Фу!.. — грохнул он рядом с нами чемоданы и тут же встревоженно подергал их за ручки — нутро багажа ответило скляночным перезвоном. — Думал, опоздаю…

В испуге я начал оглядываться, ожидая увидеть таксиста Синицына, и — увидел Николая Николаевича. Он шел элегантный, строгий (как все-таки это важно!), в легком полотняном костюме, через плечо в футляре подзорная труба, на груди фотоаппарат, в глазах — обреченность на подвиг.

— Доброе утро! — поздоровался он не без удивления. Мои бывшие клиенты притихли, признав в нем главного.

— Я вот, хе-хе… с вами тоже, — объяснил Валентин. — Буровик… могу электриком, плотником, член ВЛКСМ…

— А я… — голос у Рагожина дрогнул, — я… в конце концов, могу носить тяжести!..

У Николая Николаевича глаза полезли на лоб.

— Вы!.. Вы!.. — он не находил слов. — Товарищи, мы не на пикник собрались!.. Не на увеселительную прогулку!..

— На пикник я бы и не поехал! — обиделся Валентин. — Что я, дурак, что ли?! На пик-ник!..

— Я т-трудностей не боюсь, — с какой-то безысходностью заявил Рагожин.

Померанцев хотел еще что-то сказать, открыл рот и — вздохнул глубоко и покорно, как издавна вздыхают на Руси. Набирает человек полную грудь воздуха, все ждут: ну уж сейчас-то он рявкнет, а он — вздыхает. И в душе у него появляется благость, а в глазах у окружающих — недоумение. А у тех, кто за секунду до этого боялся крика, даже разочарование.

Очередь в кассу была уничтожающе громадная и литая. Последний раз на Ярославском я был года два назад, но почему-то казалось, что люди в кассу стоят все те же.

Валентин с воплем: «Батя, я здесь стоял!» — ринулся было к окошку, но очередь, спружинив, отбросила его обратно.

— М-может быть, на электричке?.. — начал Рагожин и не договорил.

— Давно смотрю на вас, — раздалось сзади ворчливое, — и скажу честно: не подошел бы ни за какие коврижки, не будь у вас затруднений!

Я не поверил своим ушам — Вожжеев, неужели он?! Точно! Подошел незаметно, усмехается покровительственно. Полевая форма (без погон), как броня на танке.

— Я так решил, — он вышел вперед, — навязываться, чтоб в тягость, не буду. Но если хоть чем смогу помочь — сочту своим долгом!

Оглядел нас придирчиво, подтянул лямки на рюкзаке Валентина, поправил кепочку с надписью «Таллин» на голове Рагожина (жена ездила: «Жизнь проходит, а я нигде не была!»), смахнул нитку с плеча Николая Николаевича, подмигнул мне.

— А вы… вы знаете, куда мы? — многозначительно спросил Померанцев.

— А вот это не наше дело! — просто ответил Вожжеев. — Наша цель: успешно и в срок справиться с поставленной задачей. А куда? Мне такое и в голову никогда не приходило. Ну что, по коням?! Тогда — за мной!

Он смотрел легко, весело, где-то в краю глаза сверкало озорство. Ох, хорошо, если такой человек — командир, а не атаман бандитской шайки!

На площадь вышли, будто уже вернулись из экспедиции. И вернулись с успехом.

За углом, у булочной, нас ожидала старая, серого цвета «Победа». Было в ней что-то материнское, доброе. Что-то из детства.

— Специально у старьевщика купил, когда на пенсию вышел, — объяснил Вожжеев. — Надо ж все-таки знать, — сказал серьезно, — на чем ездить!

Сели мы в «Победу», захлопнули дверцы, и, только отъехали, защемило у меня сердце от тоски-разлуки, и подумалось: как хорошо, что мой родной город — Москва. Родиться в Москве — это все равно что родиться сразу с орденом. И потом с гордостью носить его всю жизнь.

Аэропорт — место, где чудо совершается чуть ли не каждую минуту, но мало кто это замечает.

Тысячи людей сновали по зданию, стояли в очередях, пили кофе, смотрели на табло… А там, за зданием, на просторе разбегались по бетонной полосе и красиво шли ввысь самолеты, а другие, уже снизившись, легко касались упругими колесами быстрых бетонных плит…