Елизавета Михайличенко - Гармония по Дерибасову
— Отнеси в ту комнату и жди. Понадобишься — позову.
После этого Мишель пригласил Оленьку в комнату и, скромно потупив взор в ее щиколотки, упредил слова благодарности:
— Я. вижу, Оленька, что ваше счастье… индуцированное мной — состоялось!
— Да! — покраснела Оленька. — То есть еще нет… То есть я пришла посоветоваться…
— Знаю, знаю, — ответствовал Дерибасов, глядя сквозь Оленьку куда-то вдаль. — Но то, что вас в нем смущает, не должно вас смущать. Строго говоря, ваше счастье было бы вообще гарантировано, если бы не одно обстоятельство… — Дерибасов вдохнул поглубже и, решившись, поводил ладонями перед Оленькиным лицом, выдохнул и возложил их на ее лоб и грудь. Грудь вздымалась.
Глядя на проступившее на лице Дерибасова страдание, Оленька испугалась и предъявила раскаянье в развернутом виде:
— Только один пирожок… Меня угостили… Он был не с мясом, а с печенкой. Вы же про печенку ничего не говорили, вот я и подумала, что можно… Это уже никак не поправить?
А грудь все вздымалась. Дерибасов сглотнул:
— Да нет… Для усовершенствовавшегося буддо-христианина нет ничего невозможного. Но теперь изменить направленность частицы «ОМ» будет сложно, ну просто очень сложно. Это потребует долгих ночных медитаций. Вы сможете долго медитировать по ночам?
— Я?! Нет, — растерялась Оленька. — Я не умею.
— Я тоже нет, — развел руками Дерибасов. — К сожалению. Несколько моих учеников достигли стадии «Шен», требующей для дальнейшего продвижения круглосуточных упражнений. Днем я должен наблюдать за их занятиями, а ночью — разгружать вагоны, чтобы прокормить их. К счастью, я достиг уровня совершенства, когда потребность в сне не превышает 12 минут в сутки.
— Что же меня теперь ждет? — перебила Оленька, решившись, наконец, заглянуть в бездну.
— Все будет хорошо, — успокоил ее Мишель. — Во всяком случае первые 3–4 месяца точно.
— А потом?!
— А потом — частица «Ом»! — выдал Дерибасов, впервые почувствовавший себя в Москве так же вольготно, как на ташлореченском рынке. — Частица «Ом» приходит в полночь, — добавил он, шалея от ощущения фарта.
Дерибасов снял руку с горячей груди и вытер потную ладонь о штаны.
— Так чего же мне больше всего опасаться? — настаивала Оленька.
Дерибасов учуял верный ход. Одновременно пришло томление от предстоящей подлости и облегчение от сбрасывания провинциальных комплексов.
— Детей. Остерегайтесь заводить детей, — сочувственно посоветовал он.
Оленька потухла:
— Как? Какое же это тогда счастье? Я же только ради этого… А почему нельзя?.. Из-за одного пирожка?.. Не может быть!
Мишель развел руками:
— Мне очень жаль… Так получается…
Оленька вцепилась в Дерибасова:
— Помогите мне! Я сама буду кормить ваших учеников! Только молитесь за меня!
Дерибасов подсек:
— Буддо-христиане не молятся, а медитируют. И к сожалению, кормить пребывающих в стадии «Шен» учеников можно только специально приготовленной пищей. Это могу делать один я…
— Сколько вы зарабатываете на разгрузке? — осенило Оленьку. — Я все компенсирую.
После Оленькиной компенсации Дерибасов расправил плечи. Он барабанил пальцами по столу, смотрел в окно и вспоминал невнятные гулкие речи психбольничного Гуру. Дерибасов пытался воззвать к глубинам своего естества, нежданно приоткрывшимся тогда.
И вот момент просветления возник! Упорное стремление к интеллектуально-эмоциональному самоутверждению закончилось скрещением всего самого наилучшего в той самой оптимальной светлой точке.
Неожиданно для себя Дерибасов совместил тоску по непознаваемой вечности с пронзительной любовью к своему оголтелому «я». И в это мгновение внутренней гармонии он был воистину прекрасен!
Жила-таки в Мишеле дерибасовская особенность — способность к красоте облика в моменты душевных просветлений. Заметили эту особенность в Назарьине давно — еще Маруська Дерибасова, как только дивилась ненароком на внезапную красоту своего мужа Павлуши, так тут же спохватывалась и охала, зная, что в самостийную его голову влезло снова черт знает что и скоро все пойдет бог ведает куда!
Осип Осинов в своих «Уединенных наблюдениях» оценивал этот феномен так:
«Говоря о красоте, словно пот проступающей на лицах семейства Дерибасовых в моменты разрешения от бремени задач, можно подумать о внезапной красоте потаенного действа скрытых могучих сил.
Таким образом, человек видит лишь конечный результат цепи неведомых, но великих передвижений материи и духа.
Умозаключаю: Дерибасовы в чем-то избранный род. Возникновение же в этом роду Михаила намекает на сбой в системе.
Вывожу: вероятность всеобщей катастрофы все возрастает».
Просветлевший Дерибасов нанес визит Осоавиахиму. Родной дядя спал. Огромная лысая голова с младенчески-блаженной улыбкой пускала шоколадные пузыри на наволочку. Из-под подушки краснела разграбленная коробка конфет.
Мишель, как все непьющие люди, любил сладкое. Он выдернул коробку, убедился в том, в чем и так не сомневался, отшвырнул ее и тоскливо, как на единственную картину в гостиничном номере, смотрел на вытекающую из уголка дядиного рта коричневую струйку, коричневые пятна на крахмальной кружевной наволочке и тупое блаженство дядиного сна. Дерибасов саркастически ухмыльнулся и поехал в брачный кооператив, где заявил ошарашенным кооператорам:
— Чхумлиан Дерибасов. Экстрасенс. Тот самый «назарьинский феномен», о котором писала пресса. У вас, как я понял, оплата по конечному результату? После регистрации брака? И какой же у вас процент выхода? Я имею в виду число браков к числу предложенных кавалеров? Х-ха! Могу повысить вдвое. Или втрое. Как? Это мое дело. К концу месяца подбиваем процент и половина сверхдоходов моя…
…А Назарьино жило новыми впечатлениями. Теперь, вместо петушиного пения, его на рассвете будили пистолетные выстрелы — закончив бражничать, Гиви и Василий устанавливали опорожненную за ночь стеклотару на плетень и соревновались в остроте глаза и твердости руки.
Потом Гиви отправлялся в «штаб-квартиру», называл разбивших палатки на грядках солдат — «сынками», живших на Дунином месте — в сарае — офицеров — «джигитами» и входил в дом, в свой кабинет с полевым телефоном и картой. Приносившую чай Дуню он называл «серной» и засыпал на оттоманке. К полудню он просыпался, ругал солдат «вахлаками», «валухами» и «недоносками», а офицеров — «бестолковыми тунеядцами», «пьянью» и «рванью». Дуню же величал «хозяйка» и был с ней строг. Но когда Дуня вносила в кабинет умопомрачительно пахнущий чугунок и чайник заварки, Гиви Отарович мягчел, как пластилин, от неиспытанного доселе домашнего тепла, целовал ручку «замечательной Дунико» и отсылал еще пару солдат на восстановление Евдокииного дома. Дуня слабо сопротивлялась, но была очень довольна инициативой генерала.
По ночам отец Василий и генерал Гиви продолжали сбивать друг с друга накопившиеся за годы спесь, солидность, респектабельность, благопристойность, сдержанность, самоконтроль, величавость, и прочие слои грима.
На шестую ночь они взломали конюшню и увели двух лучших коней. Лик полной луны вытянулся от удивления, когда на Назаров луг вылетел взмыленный вороной конь с огромным седобородым священником. Черная ряса хлопала на ветру, оба креста сбились за спину, раздвоенная борода струилась. В руке он держал прутик, гикал и гремел Пушкинскими «Бесами». Следом, на белом коне, скакал сохранивший щегольскую кавказскую посадку генерал. Словно ловя такси, он махал рукой и взывал:
— Стой, командир!
И снова назарьинские матери, истомленные недобрыми предчувствиями, крепче прижимали к себе детей и пристально всматривались в образа.
Разгоряченных всадников на измученных лошадях встретил на рассвете у околицы дед Степан. Под ним был старый его конь, у седла — справа обрез, слева фляга. Поборов остатки гордости и неловкости, он попросился в компанию:
— А то жизнь дюже спокойная. Молодежь пришибленная. Ни куража, ни удали! Подергаться под музыку и по углам. А так, чтоб на коне, да с песнями, поджигитовать… Эх, куда все подевалось!
Но дед Степан не вписался в компанию и даже выбил однополчан из установленного режима. В первую же ночь он предложил тост «За Сталина!» Отец Василий поглядел на деда Степана налившимися кровью заплывшими глазами, отпихнул стакан и демонстративно ушел из баньки в хату.
— Зачем командира обидел?! — возмутился Гиви.
— Ясно! — сказал дед Степан и просверлил генерала пристальным назарьинским взглядом образца 37-го года. — Короче, ты пьешь за Иосифа Виссарионовича или не пьешь?
— С неучтивым человеком, — сказал Гиви и еще раз прислушался к своей правоте, — я бы не стал пить даже за здоровье собственного отца.
