Дорин Тови - Кошки в доме (сборник)
Правда, как сказал Чарльз, сообщать про это Сидни нам никак не следовало. А то у него, глядишь, возникли бы какие-нибудь блестящие идеи. Ну да в это утро кухонный пол нас занимал недолго. В это утро Шебу укусила гадюка.
Знаю, знаю, был октябрь, а гадюки обычно кусают весной. Так сказал ветеринар, когда я ему позвонила. Но затем он добавил, что наши кошки, если им приспичит, способны отыскать анаконду в январе, а потому он сейчас приедет. Знаю, знаю, в смысле гадюк мы всегда опасались за Соломона. Поскольку метод Соломона, когда он пытался поймать что-нибудь, начиная от ужа и кончая осой, сводился к тому, чтобы сперва потыкать в добычу лапой, проверяя, двигается ли она, а затем понюхать для выяснения, съедобна она или нет. Поскольку Соломон, когда мы брали его с собой, увлеченно нырял в любые заросли травы и до того возбуждался, когда оттуда высовывалась его собственная темная лапа, что, окажись там гадюка, он и оглянуться не успел бы, как она повесила бы его в качестве трофея на свой тотемный шест.
Шеба тоже змееловом не была. Просто – настолько она отличалась на любом поприще – в нас жило убеждение, что стоит ей захотеть – и она будет возвращаться домой в гирляндах этих пресмыкающихся. Вот почему, когда она уныло пробралась в коттедж на трех ногах, жалобно держа на весу четвертую и проходя мимо, бросила на нас даже еще более жалобный взгляд, мы не придали этому особого значения. Она ведь могла просто подражать Соломону, а к тому же в прошлом осталось столько ложных тревог, когда они падали с ограды и ветеринар, примчавшись, определял растяжение, а в ванной накапливался и накапливался запас кошачьих мазей (по семь шиллингов шесть пенсов баночка), совсем нетронутых, так как они прятались, стоило нам взять баночку в руки, – и, сообщив ей, что лубки в аптечке, мы продолжали разговаривать с Сидни.
Только когда мы обнаружили, что она лежит под кроватью, а лапа, всегда такая маленькая и изящная, раздулась в хороший апельсин, только тогда мы поняли, что случилась беда. И чуть было не опоздали. Она уже впала в кому и вытянулась на руках Чарльза как мертвая. Я вызвала ветеринара. Он ощупал ее дряблое тельце – глаза у нее чуть приоткрылись, потом сказал, что это правда похоже на змеиный укус, и тут же вколол ей гистамин.
Гистамин должен был остановить отек. И на полчаса наш мир замер – мы ждали, подействует ли он, а ветеринар договаривался, чтобы ему прислали из больницы противоядие. Теперь ее держала я – крепко обнимая, чтобы согревать. Чарльз и Сидни стояли рядом, а Соломон (всегда на авансцене, что бы ни происходило) с любопытством смотрел на нас с ближайшего стула.
Никогда она не была так дорога нам, а минуты шли, и отек медленно распространялся к ее плечу… Да, никогда – даже в те долгие ночные часы, когда она не вернулась домой. Ведь тогда оставалась надежда, что с ней ничего страшного не случилось, что она спит где-нибудь в безопасном месте. А сейчас нам оставалось только смотреть на нее и чувствовать, что если мы ее потеряем – злокозненную, портящую все и вся, доводящую до исступления, – то потеряем с ней часть сердца.
Как сказал Чарльз, когда все осталось позади, мы могли бы и не тревожиться. Шеба же скроена из на редкость прочного материала. И, не говоря уж о всем прочем, она ни за что не оставила бы в наследство Соломону свои порции рыбы.
Через полчаса отек чудесным образом остановился, Шеба на грелке упоенно изображала Виолетту, и ветеринар объявил, что всякая опасность миновала. «Остается только, – сказал он, ласково поглаживая ее по щеке, – чтобы малютка поднабралась сил».
И малютка начала их поднабираться. После двух дней возлежания на нашей кровати, когда Чарльз носил ее вверх и вниз по лестнице, потому что лапа у нее начинала распухать, если она ходила, когда она ничего не могла есть, заверяла она нас, кроме – тут бросала торжествующий взгляд на Соломона, угрюмо поглощавшего треску, – крабового паштета, так после этих двух дней она совершенно выздоровела. И тут же чуть не свела нас с ума, непрерывно лакая воду и хлюпая, как сенбернар, – что, успокоил нас ветеринар, когда мы в тревоге ему позвонили, было просто реакцией ее организма на действие гистамина. Открыв ей кухонную дверь раз пятьдесят за вечер, мы скорее готовы были поверить, что Шебу сглазили, но в конце концов, когда у нас уже ноги отваливались, прекратилось и это.
Не прекратилось только стремление Шебы снова и снова рассказывать всем и каждому о том, что ее укусила гадюка и она чуть не умерла. Сохранились и некоторые подозрения, как наши, так и ветеринара, что укусила се все-таки не гадюка, а оса. И еще сохранилось твердое убеждение Шебы, что иглу шприца в нее вогнал Сидни – задним числом мы сообразили, что в тот момент он действительно стоял позади нее. Прямо в Попку, упрекала она его при каждой встрече. Прямо туда, где Больнее Всего. И тогда, когда она Чуть Не Умерла. Сидни всячески пытался заслужить прощение, но она еще долго не желала даже близко к нему подходить.
Глава одиннадцатая ТИМОТИ, ДРУГ СОЛОМОНА
Следующей свалившейся на нас напастью был Тимоти. Мальчишка с рогаткой. Как-то утром он разбил окно в нашей кухне ловким выстрелом из-за угла сарая, но пока он самозабвенно любовался аккуратной дырочкой в сетке трещин, Чарльз выскользнул в заднюю калитку и сцапал его. Мы уже давно ломали головы, чей он. И теперь повели его по дороге (все в той же ковбойской шляпе), чтобы выяснить, откуда он взялся. Вдруг он вырвался и, к вящему нашему изумлению, хныча, побежал по дорожке к дому старика Адамса.
Выяснилось, что он внук Адамсов и гостит у них, чтобы его мать могла немножко отдохнуть. Не узнали мы об этом раньше потому, что были слишком поглощены нашими кошачьими проблемами; к тому же в зимнее время поболтать со стариком Адамсом мы могли только по воскресеньям; а когда мы при нем удивились, как это такое событие осталось нам не известным, он ответил, что предпочитает свои неприятности держать при себе.
Вот и моя бабушка прибегала к подобному зачину – и действительно, в следующую же секунду мы уже слушали его грустную повесть. Проделкам Тимоти дома не было числа, и заключительная, чуть не убившая его мать, сводилась к тому, что он проглотил ось игрушечного автомобильчика. «Собственно, – рассказывал старик Адамс, – расстроило ее не столько это – хотя раза два она и хлопалась в обморок при мысли, как ось катается в желудке Тимоти, а то ее расстроило, что в больнице ему сделали рентген этого самого желудка и никакой оси не нашли!»
Врачи говорили, что он ее не глотал. Он говорил – нет, глотал. Его мать, вне себя от ужаса, ждала, что ось вот-вот исколет ему все внутренности. Когда, следуя пророческому предчувствию, врач и сестра отправились с ним домой, а там сказали: «Ну-ка, малыш, покажи нам ее», и он, глазом не моргнув, вынул ось из ящика столика, несчастная женщина впала в настоящую истерику. Зачем, зачем, спрашивала она, прежде чем лишиться сознания в третий раз, зачем он ей сказал, что проглотил ось? И мальчуган, весело смеясь, что так удачно подшутил над мамочкой, ответил, что правда проглотил ее, а только потом выплюнул.
Какая муха укусила нас пригласить мальчика с такой биографией на чай, я понятия не имею. Ведь к этому времени он не только разбил наше окно, но в обществе старика Адамса съел автобусные билеты, когда они поехали в город, что вызвало неприятности с контролером, разбил окно в «Розе и Короне» (тоже из рогатки, объяснив, что хотел позвать дедушку, который сидел внутри, – нам это показалось доказательством большой находчивости, но хозяин придерживался иного мнения) и выкрасил столбы ворот Ферри в кирпично-красный почтовый цвет.
Беда была в том, что Фред Ферри совсем недавно выкрасил их ярко-зеленой краской. Он бежал по дороге, изрыгая пламя, – Тимоти испоганил его новехонькую краску этой дрянью. Старик Адамс – он предпочитал красный цвет, и краску Тимоти позаимствовал из банки, оставшейся после окраски входной двери, – очень обиделся и предложил расквасить ему нос. Фред Ферри по деревенскому обычаю подал на него иск – и если ему это обойдется меньше пяти фунтов, сказал старик Адамс, уныло нахлобучивая шляпу на глаза при одной только мысли об этом, так не видать ему завтрашнего дня.
Быть может, мы тогда прочли церковный журнал и наши нимбы подновились, но как бы то ни было, мы пригласили Тимоти к нам на чай. Подставляли другую щеку в упоении – вопреки тому, что нам пока не удалось сделать с Соломоном и Шебой, – перевоспитать его.
Должна с сожалением признать, что и тут мы не преуспели. Чай он пил – то, что не выплескивал на ковер, – с хлюпаньем, напоминающим всхлипы засорившихся водопроводных труб. Кошки были ну просто заворожены. Хлеб с маслом он подносил ко рту обеими руками, упорно глядя на нас поверх ломтя, словно над бруствером. Как мы ни пытались завязать разговор, он хранил полное молчание. Когда он кончил есть и мы спросили, чем бы ему хотелось заняться теперь, он решительным шагом подошел к окну, взял пепельницу, постукал, чтобы она зазвенела, а потом ловко разбил ее о подоконник. После чего отбыл домой – и Чарльз, торопясь открыть ему дверь, наступил на другую пепельницу, которую мы безопасности ради поставили на пол. И только на пороге Тимоти нарушил обет молчания.
