Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
Филимон стоял перед умывальником и смывал ваткой «бельмо» с глаз. Закончив эту процедуру, он аккуратно уложил в целлофановый пакет свой казацкий оселедец и устроился напротив хозяина за столом. Вскоре к ним присоединились Жоржетта и Косой.
Глядя на эту компанию, монархистка вдруг испытала какое-то странное облегчение, очень близкое к ощущению счастья. В сравнении с казино, здесь царила неподдельная радость общения дна — людей, не обремененных ни завистью, ни адом стремлений или вечного торга с судьбой. Сейчас она нуждалась именно в этом. Она заметила, что Косой повязал простуженное горло старым рванным шарфом на весьма щегольский манер, и это ее растрогало тоже.
У бомжей был удачный день. Среди мелочи, которую сердобольные прохожие бросали «бандуристу», оказались новенькие пятьдесят гривен одной бумажкой. Их оставила какая-то толстая подслеповатая старушка. Щурясь при свете уличных фонарей, она рылась в кошельке и, очевидно, в сумерках перепутала купюры. Совестливый Филимон был обескуражен этим «гонораром» и хотел его вернуть, но вовремя вспомнил о своем статусе «слепца-бандуриста». Человек добрый и набожный, преподаватель марксистско-ленинской эстетики исходил из того, что эти злосчастные пятьдесят гривен ничего радикально не изменят в его нищенской судьбе, но ко всем ее прочим издержкам добавят еще и угрызения совести. Чтобы хоть как-то обратить внимание старушки на ее оплошность, Филимон отчаянно замотал своей бритой головой и с надрывом запел:
«Ей у поли жито
Копытами сбито,
Под белою березонькою
Казаченько вбито...»
Однако это вконец испортило дело. У жалостливой старушки навернулись слезы на глазах и, утерев их концом шерстяного платка, она тяжело вздохнула и ушла.
Теперь Филимон сидел за столом заметно расстроенный и хмуро рассказывал эту историю.
— А чего совеститься? Ты же не крал — сама дала, — успокаивала его Жоржетта.
— Грешно это. Некрасиво!
— Не тужи, друже, — хрипло засмеялся Косой. — Человек — вор по божьему замыслу, по изначальной природе своей.
— Не неси чепухи, Косой!
— Нет, казаче... Я работал нотариусом и знаю, что говорю. Я знаю человека не с его фасада, а с глухих задворков. Иной раз запрыгнет такой кузнечик, ну прямо с цветка! Интеллигентный, утонченный, благородный. Ах, это меркантильно! Ах, это так далеко от меня... А как теща преставилась, и надо наследство делить — ого! Где тот кузнечик! Посмотрел бы ты на него. Нет, брат! Не встречал я человека, который не помыслил бы чужого…
Надо сказать, что в свою бытность нотариусом Косой был великим ходоком (по причине чего и лишился места), а философия его имела вполне очевидную цель: поставить знак равенства между красавицей-хозяйкой дома и собой, как носителями общих человеческих пороков. Это была старая, как мир, уловка многих обездоленных людей: когда они не в силах дотянуться до предмета восхищения, то всячески стараются опустить его до себя.
— Ну вот вы, например, — неожиданно обратился Косой к монархистке. — Девушка умная, благородная. А если честно: вам подобные мысли никогда не являлись?
— Нет.
— Не верю!
— Анатолий Кузьмич, если бы являлись, я не сидела бы в этих хоромах, а загорала бы на собственной яхте в Майами.
Жоржетта насмешливо рассмеялась:
— Понял, Косой?!
— Погоди! Значит цель какая-то есть, которая дороже, чем эта Майами. Угадал или нет?
— Да, есть.
— Вот видите, — торжествующе сказал Косой и жеманно поправил рваный шарфик, обмотанный вокруг горла, — угадал! Н-да... Человек честен только в трех случаях: когда нечего красть, когда он боится красть, или когда есть какая-то цель, которая, как он считает, окупит все его воздержания от главного природного инстинкта — воровства… А убери эту цель, Ирина Филипповна, и хе-хе... Будем кататься на яхте в Майами! Обязательно будем...
— Свеча догорает, — сказала монархистка и поджала верхушку огарка. Она уже жалела, что ввязалась в разговор. Косой явно кокетничал нездоровьем и игрой ума, и эта претензия на внимание к своей особе со стороны кавалера в ботинках с огрызками шнурков и зачумленном клубном пиджаке была ей неприятна. Ее демократизм имел свои границы. А общение с бомжами окрыляло только, как эффектная подробность биографии и аванс на политический успех. Однако философия дна ей совершенно претила.
Наступила пауза, которую вдруг нарушил чей-то голос:
— Оперуполномоченный Четвертаков!
Монархистка и бомжи оглянулись и увидали, что к ним пожаловали гости: майор милиции, трое парней в камуфляжной форме и еще какой-то чин в штатском. В пылу спора никто не заметил, как они вошли. Филимон что-то пробормотал и перекрестился, а Косой вскочил из-за стола. Филипп Петрович продолжал невозмутимо чревоугодничать, поскольку учение йогов возбраняло ему отвлекаться от процесса поглощения пищи.
— Кто хозяин квартиры?
Филипп Петрович на миг прервал беседу с салакой в томате и вытер пальцы о край газеты «Совершенно секретно», заменявшей емунагрудную салфетку.
— Я.
— Пожалуйста, ваши документы!
— Сожалею, но не могу их дать.
— Почему?
— Я обедаю.
— Господин майор, — вмешалась монархистка. — На подобные визиты должна быть санкция прокурора. Вы нарушаете закон!
Майор посмотрел на нее безразличными глазами, буркнул «спасибо!» и сделал знак своему коллеге в штатском. Тот деловито провел рукой по блестящей лысине и, обращаясь к Жоржетте и монархистке, сказал:
— А ну, куколки, паспорта. Живо!
— Да как вы смеете…
— Паспорта, я сказал!
Филипп Петрович вскочил с газетой на груди:
— Господин майор!
Однако майор пропустил этот возглас мимо ушей и приказал:
— Теган, осмотри квартиру!
Чин в штатском незамедлительно выполнил приказ. Его нахальная молодая лысина плыла в двухсвечовом полумраке, как эмблема безраздельной власти. Филипп Петрович вынул зуб-бабочку изо рта и вернул ее в спичечный коробок, а затем сорвал с груди газету, демонстрируя свою готовность ко всем формам решительного протеста. Закончив осмотр помещения, чин в штатском направился к спальне, но монархистка стала у двери:
— Потрудитесь объяснить в чем дело?
— Объясним! Мы все вам объясним…
— Вы обязаны это сразу сделать!
— Не качай, куколка, права. Не надо!
— Я вас не пущу!
— Отойди от гроба!
Чин схватил ее за плечо и хотел отшвырнуть в сторону, но тут на помощь дочери подоспел Филипп Петрович, а «беркутовцы» — на помощь своему коллеге, и завязалась потасовка. Наконец экс-премьера зажали в угол, заломив ему руки за спину, и чин в штатском вошел в спальню.
— Это произвол! — кричал Филипп Петрович, вырываясь. — Косой! Филимон! Вы свидетели: милиция избивает ученого… Я позвоню в Лондон доктору Маклейну! Я подниму на ноги весь ученый мир!
Застывшее лицо майора заметно порозовело. Он привык к бесправию обитателей трущоб, а тут запахло прессой и скандалом. «Черт их разберет! — подумал он. — Где сейчас ученый, а где бомж!» В это время дверь в спальню приоткрылась, и выглянул его коллега.
— Девушка, вас можно на минуту? — вежливо произнес он.
— Зачем? — спросила монархистка.
— Ну, как же... Вы просили пояснений.
Она неохотно вошла в спальню, и он плотно прикрыл за ней дверь. Их тот час же поглотила темнота.
— Откройте, я возьму свечу!
— Не надо, у меня фонарик.
— Зажгите его!
— Не думаю, что это вам доставит удовольствие.
— Зажгите, или я уйду!
Вспыхнул яркий луч фонаря. Он скользнул по лицу и фигуре монархистки, словно ощупывая ее, а затем метнулся к старому покосившемуся шкафу. Чин подошел к нему и глубоко засунул руку в узкую щель между задней стенкой шкафа и стеной и вытащил оттуда какую-то вещь.
— Что это? — встревожено спросила монархистка.
— Куртка, — ответил он, светя фонариком на предмет. — Обычная женская куртка… С капюшоном, на пятнистом меху. Все верно! Это ваша?
— Нет.
— Правильно, не ваша... А, знаете, чья это вещь? Могу сказать: ваших соседей. Угловая парадная, первый этаж… Ее вчера украли из прихожей. Прямо с вешалки. Хотите, я их позову?
Монархистка потрясенно молчала, не зная, что сказать. В первый момент ее ошеломило не это воровство и даже не его возможные последствия, а убогая реальность происшедшего. «Косой!» — как-то безучастно подумала она.
— Молодой человек, — наконец устало сказала она. — Я к этой краже не имею никакого отношения.
— А как тут оказалась куртка?
— Не знаю.
— А почему в спалню не пускала? — спросил он, снова перейдя на «ты».
— Я была уверена, что никто из наших на это не способен, — ответила монархистка, по-прежнему называя Жоржетту и бомжей «нашими».
— Ну, да! Малое дитя… Расцарапала лицо, оторвала пуговицу, — на гляди... И кому? Работнику милиции! Думаешь, суд тебе поверит?
