Джером Джером - Ангел, автор и другие. Беседы за чаем. Наблюдения Генри.
— Кажется, я знаю человека, о котором вы говорите, — кивнул философ. — Просто забыл его фамилию.
— Я подумал, что вы могли с ним встречаться, — ответил я. — На днях моя кузина Эдит устраивала званый обед и, как обычно, оказала мне честь, обратившись за советом. По большому счету, нынче я советов не даю. А в молодости так ими и сыпал. Но с тех пор пришел к выводу, что достаточно нести ответственность и за собственные ошибки и глупости. Однако для Эдит я делаю исключение, зная, что она никогда моему совету не последует.
— Если говорить о редакторах, — заметил философ, — на днях в клубе Бейтс сказал мне, что перестал лично писать в колонку «Ответы читателям» после того, как выяснилось, что достаточно долго дискутировал на столь привлекательную тему, как «Обязанности отца», с собственной женой, известной своими юмористическими произведениями.
— Моя мать рассказывала мне о жене священника, — поделилась своими воспоминаниями светская дама, — которая хранила копии проповедей мужа. Зачитывала ему отрывки из них в постели, вместо того чтобы что-то выговаривать. Объясняла, что так ей проще. Все, что она считала необходимым ему сказать, он уже говорил сам, причем более убедительно.
— Аргумент, который всегда кажется мне слабым, — указал философ. — Если бы проповедовать могло только совершенство, наши кафедры оставались бы пустыми. Разве я могу игнорировать умиротворение, которое растекается по моей душе при внимательном чтении псалмов, или отрицать пользу, которую приносит мне мудрость Притчей, потому что ни Давид, ни Соломон не были достойной оправой драгоценных камней, вложенных в них Господом? Лектор, рассказывающий о вреде алкоголя, никогда не должен цитировать самопорицания бедного Кассио только потому, что мастер Уилл Шекспир — и тому есть доказательства — слишком уж любил выпить? Человек, который бьет в барабан, может быть трусом, но для нас важен барабан, а не барабанщик.
— Из всех моих подруг, — вставила светская дама, — самые большие проблемы с прислугой возникают у Джейн Мередит.
— Прискорбно это слышать, — отозвался философ после короткой паузы. — Но, уж простите меня, я не знаю, кто это.
— Это вы простите меня, — улыбнулась светская дама. — Я думала, все знают Джейн Мередит. Она автор колонки «Идеальный дом» в журнале «Мир женщин».
— Полагаю, это навсегда останется загадкой, — воскликнул малоизвестный поэт. — Что есть настоящее эго… я, автор «Простой жизни», четырнадцатое издание, три шиллинга и шесть пенсов за…
— Не надо, — взмолилась с улыбкой старая дева. — Пожалуйста, не надо.
— Не надо что? — спросил малоизвестный поэт.
— Не издевайтесь над этим, не поднимайте на смех, пусть вы и автор. Некоторые отрывки я знаю наизусть. Повторяю их про себя, когда… не портите впечатление. — Старая дева рассмеялась, но как-то нервно.
— Милая моя, — заверил ее малоизвестный поэт, — не бойтесь. Никто не относится к этой поэме с большим уважением, чем я. И я безмерно счастлив, что вам она нравится. Мне тоже случается читать ее про себя, когда… мы понимаем. Как человек поворачивается спиной к сценам насилия, чтобы насладиться лунным светом, так и я обращаюсь к этой поэме за свежестью и покоем. Так сильно восхищает меня эта поэма, что я естественным образом испытываю желание познакомиться с ее автором, мне любопытно поближе узнать его. Я получил бы огромное наслаждение, уведя его из толкотни гостиной, держа за руку, чтобы сказать: «Мой дорогой… мой очень дорогой мистер малоизвестный поэт, я так рад с вами познакомиться! У меня просто нет слов, чтобы сказать вам, как мне помогло ваше замечательное произведение! Знакомство с вами, мой дорогой сэр… для меня это действительно честь!» Но я могу так живо представить себе скучающий взгляд, с которым он будет принимать мои восторженные слова. Я могу представить себе пренебрежение, с которым он, живущий на земле, отнесся бы ко мне, если бы знал меня — меня, витающего в облаках.
— Однажды я где-то прочитал французский рассказ, который произвел на меня впечатление, — вновь взял слово я. — Поэт или драматург, точно не помню, женился на дочери провинциального нотариуса. Привлекало в ней только одно — приданое. Он уже прожил все свои деньги и находился в стесненных обстоятельствах. Она его обожала и была, как он похвалялся своим друзьям, идеальной женой для поэта. Она восхитительно готовила — полезное качество в первые пять-шесть лет их семейной жизни. Потом, когда фортуна повернулась к нему лицом, она взялась за управление его делами, и благодаря ее заботе все тревоги оставались за порогом его кабинета. Безусловно, идеальная housfrau,[4] но, разумеется, не достойная спутница нашего поэта. Так они шли, каждый своей дорогой, пока не наступил день, когда наша милая дама — возможно, выбрав самый удачный момент: поэт уже мог обойтись без ее услуг — умерла, и ее похоронили.
И тут начинается самая интересная часть этой истории, самая неожиданная. В их доме, таком уютном и со вкусом обставленном, совершенно неуместным казался тяжелый резной дубовый письменный стол, никак не гармонирующий со всей остальной мебелью. Но женщина не желала с ним расставаться. Ее отец в свое время работал за ним и подарил его ей на день рождения, когда она еще была девочкой-подростком.
Вы должны сами прочитать этот рассказ, чтобы насладиться тонкой грустью, которая пронизывает его, почувствовать окружающую повествование ауру сожаления. Приложив определенные усилия, муж находит ключ от этого стола. Простоватый, массивный, тяжеловесный, он всегда коробил утонченный вкус нашего героя. И она, его добрая, любящая Сара, была простоватой и чуть тяжеловесной. Возможно, по этой причине бедная женщина так цеплялась за единственную вещь в их идеальном доме, которая совершенно не вписывалась в интерьер. Да ладно! Она ушла, бедняжка. А стол… столу предстояло остаться. Никто больше не будет входить в эту комнату, да и никто и не входил, кроме самой женщины. Может, она не была такой счастливой, какой могла бы быть. Муж, будь он не столь высокоинтеллектуальным, — и потому она жила от него так далеко, — мог бы принять большее участие в ее простой, обыкновенной жизни! Возможно, это пошло бы на пользу им обоим. Итак, муж выдвигает самый большой ящик. Он набит рукописными листами, аккуратно сложенными и перевязанными ленточкой, когда-то яркой, но выцветшей от времени. Поначалу он думает, что это его рукописи, начатые и незаконченные, любовно ею собранные. Она так заботилась о нем, добрая душа! Действительно, не могла же она быть такой тупицей, какой он ее воспринимал. Талант она оценить умела — этого у нее не отнять. Он развязывает ленточку. Разворачивает первый лист. Нет, почерк ее: она что-то правила, подчеркивала, писала сверху. Он разворачивает второй лист, третий. С улыбкой садится, чтобы прочитать. Какими они могут быть, эти стихотворения, эти истории? Он смеется, разглаживает смятую бумагу, предвидя затертые банальности, легковесные сантименты. Бедное дитя! Ей хотелось стать литератором. Даже она лелеяла честолюбивые замыслы, грезила наяву.
Солнечный луч поднимается по стене позади него, пересекает потолок, медленно выскальзывает через окно, оставляя его одного. Все эти годы он жил рядом с поэтессой! Им бы быть товарищами, а они практически не разговаривали. Почему она пряталась? Почему оставила его, не открылась ему? Давным-давно, когда они только-только поженились, — теперь он это вспоминает — она совала ему в карман маленькие, в синей обложке, блокнотики, смеясь, краснея, просила прочитать то, что в них. Как он мог догадаться? Конечно же, забывал. Позже они исчезали; ему и в голову не приходило над этим задуматься. Часто в те давние дни она пыталась заговаривать с ним о его работе. Если бы он посмотрел ей в глаза, то, наверное, понял. Но она всегда была такой домашней, такой приземленной. Кто бы заподозрил? И тут внезапно краска приливает к его лицу. Что она думала о его творениях? Все эти годы он видел ее своей верной поклонницей, не способной оценить его достижения, но восхищающейся ими. Он иногда читал ей свои стихи, сравнивая себя с Мольером, читающим кухарке. Какое она имела право так обойтись с ним? Какая глупость! Какая жалость! Он бы так радовался ее таланту!
— Любопытно, что становится с мыслями, которые так и остаются невысказанными? — В задумчивости философ помолчал несколько секунд. — Мы знаем, что в природе ничего не пропадает. Даже капуста бессмертна, продолжает жить в иной форме. Путь напечатанной или озвученной мысли мы можем проследить, но такие составляют лишь малую часть. Этот вопрос часто возникает у меня, когда я иду по улице. Мужчины или женщины, которых я встречаю, молчаливо вьют паутину из мыслей, коротких или длинных, утонченных или грубых. Что с ними становится?
— Я слышала, вы как-то сказали, — напомнила старая дева малоизвестному поэту, — что мысли носятся в воздухе, и поэт собирает их, как ребенок собирает отдельные цветочки, чтобы превратить их в букет.
