Габриэль Шевалье - Клошмерль
– Не представляю, – признавалась она маркизе д'Обена-Тезе, – кто захочет обременить себя этой апатичной дылдой!
Впрочем, баронесса брала на себя всю ответственность за эту неудачу. Она это делала в такой форме:
– Я слишком любила мужчин, моя дорогая, – это видно по внешности бедняжки Эстель. У меня могли хорошо получаться только мальчишки.
И правда, Эстель была явной пародией на Альфонсину в её лучшие годы. Она унаследовала от матери крепкое телосложение, но плоть на массивном скелете распределялась неравномерно и была немного вялой. В этом большом теле слишком много лимфы и явно недостаточно разума. Сама баронесса, несмотря на всю свою порывистость неукротимой амазонки, отнюдь не лишена была женственности. Дочь же её была совершенно мужеподобной. Красивая нижняя губа женщин из рода д'Эшодай д'Азен, обещающая буйную чувственность, была у Эстели попросту отвислой. Вечно насупленный вид отнюдь не оживлял её вялую и анемичную тучность. И тем не менее лицезрение этой дородности утроило чахлый пыл худосочного Оскара де Сен-Шуля. Инстинкты хилого дворянина искали в дочери баронессы дополнения к самому себе: килограммов и сантиметров, недостающих ему для того, чтобы стать мужчиной, достойным этого имени. Ввиду полного отсутствия женихов, Оскара де Сен-Шуля приняли вполне благосклонно, хотя он и был почти полным альбиносом, а его покрасневший и лихорадочный глазок взбудораженной курицы комично вращался за стеклом монокля, который он носил, уродуя гримасою бровь. Брак был не из блестящих, но он спасал положение и даже имел некоторые выгоды. Оскар де Сен-Шуль владел в окрестностях Клошмерля предельно ветхим, но довольно большим имением, которое позволяло существовать на ренту, при определённой скромности запросов. В отношении своего зятя баронесса не питала решительно никаких иллюзий.
– Он совершенно бездарен, – говорила она, – из него можно было бы сделать депутата их республики.
И она принялась активно действовать в этом направлении.
Наконец, послышался осторожный шорох шлёпанцев. Онорина приоткрыла дверь, как приспускают подъёмный мост, снова готовый к подъёму. Ей не нравилось, когда кто-нибудь оспаривал у неё кюре Поносса, и все знали, что она плохо принимает посетителей. Но баронесса де Куртебиш – это совсем другое дело! Приход архиепископа не произвёл бы на Онорину большего впечатления. Она воскликнула:
– Бог ты мой, да это же госпожа баронесса!
– Поносс дома? – спросила баронесса таким тоном, каким она говорила: «Где мои люди?»
– Дома, дома, госпожа баронесса. Входите же, я за ним в момент сбегаю! Он вышел в садик подышать свежим воздухом.
Она проводила баронессу, Эстель и её мужа в маленькую гостиную, сырую и полутёмную, где никогда не бывало дневного света. Покои кюре Поносса пахли трубкой, вином, жилищем старого холостяка и остывшим жарким. Как только служанка вышла, баронесса проговорила:
– Ей-богу же, церковная добродетель неважно пахнет! Как по-вашему, Оскар?
– Вне всякого сомнения, баронесса, аромат добродетелей нашего милого Поносса, я бы сказал, несколько демократичен. Да, да, это демократический и плебейский аромат. Но наш кюре, в основном, обращается к простолюдинам, и они бы наверняка удивились, если бы их пастырь благоухал розой. В нашем веке, баронесса, избранники обречены. Мы плывём по бурному океану упадка. Впрочем, я уверен, что наш Поносс имеет прекраснейшую душу, я бы сказал, вопреки запаху оболочки. Так сказать, о мужиках радеть – по мужицки смердеть, если не хочешь замечать их запаха. Как мне говорил во времена нашей бурной юности мой друг виконт де Кастельсоваж…
– Оскар, – оборвала его баронесса, – вы мне уже сто раз повторяли то, что вам сказал во времена вашей бурной юности этот виконт де Кастельсоваж, который мне всегда казался величайшим болваном.
– Не смею возражать, баронесса.
– А Поносс – болван номер два!
– Совершенно верно, баронесса.
– А вы, Оскар…
– Что вы хотите сказать, баронесса?
– А вы – мой зять. И я с этим давно смирилась. Эстель всегда делала одни только глупости.
Эстель де Сен-Шуль робко попыталась вмешаться.
– Но, мама…
– В чём дело, дочь моя? Я нахожу, что вы выглядите размазнёй. Женщина из рода Куртебиш, имеющая мужа, могла бы выглядеть более жизнерадостной.
В этот момент в комнату вошёл кюре, с лицом, побагровевшим от трудного пищеварения. Его обуревало смешанное чувство, в котором сливались воедино беспокойство и подобострастие.
– Госпожа баронесса, – сказал он, – я весьма польщён…
– Не нужно елея, Поносс, – ответствовала Альфонсина де Куртебиш. – Садитесь и отвечайте на вопросы. Разве я не патронесса дочерей Пресвятой Марии?
– Разумеется, госпожа баронесса.
– Разве я не первая благодетельница прихода?
– Вне всякого сомнения, госпожа баронесса.
– Разве я не баронесса Альфонсина де Куртебиш, урождённая д'Эшодай д'Азен?
– Да, это так, госпожа баронесса, – ответил Поносс, трепеща от страха.
– А намерены ли вы, друг мой, признавать права высокого рождения, или вы решили примкнуть к санкюлотам? Может быть, вы стали одним из тех кабацких священников, которые собираются напичкать религию различными идейками… Объясните ему, Оскар, я ничего не понимаю в вашей политической тарабарщине.
– Без сомнения, вы имеете в виду, баронесса, новейшее христианство, демагогическое, антилегитимистское и заискивающее перед чернью! Вот о чём идёт речь, мой милый Поносс. Баронесса хочет заклеймить вмешательство в религию крайне левых социальных доктрин, которые толкают её, я бы сказал, на путь анархизма и якобинства, на путь поистине святотатственный, толкают, вопреки нашим старым национальным традициям, представителями которых мы являемся, и, я сказал бы, представителями наследственными, благословенными, помазанными, – правильно я говорю, баронесса? – а это ведёт к тому…
– Довольно, Оскар. Я думаю, вам всё ясно, Поносс?
Мытарства этого злополучного дня окончательно подкосили клошмерльского кюре. Он был создан для простых путей, чистых от козней лукавого. Он ответил, заикаясь от испуга и несколько раз поднимая руку, как бы желая выкликнуть: Dominus vobiscum![17]
– Милостивый боже, госпожа баронесса… Моя жизнь безгрешна, и мне не свойственно нечестивое высокомерие. Я всего лишь скромный кюре, желающий только добра. Я не понимаю, почему вы мне приписываете столь великие прегрешения.
– То есть как это не понимаете? Что это за набат, взбудораживший всю долину? Что это за скандал в вашей церкви? И я должна узнавать о таких вещах от посторонних! Вашим первейшим долгом, господин кюре, было доложить об этом владелице замка. Замок и церковь, дворянство и духовенство должны идти рука об руку – разве вы этого не знаете? Ваше равнодушие, Поносс, играет на руку мужичью. Итак, если бы я сама не побеспокоилась, то я бы до сих пор ничего бы не знала? Почему вы ко мне не явились?
– Госпожа баронесса, у меня есть всего лишь плохонький велосипед. В мои годы я уже не могу взбираться по крутым склонам. У меня подкашиваются ноги, и потом у меня одышка.
– Вы могли бы одолжить одну из этих вонючих керосинок, которые берут любые препятствия, и примчаться ко мне в замок. Вы вяло защищаете свою веру, мой милый Поносс, и очень жаль, что приходится вам об этом говорить. А теперь расскажите о ваших планах.
– Именно о них я только что размышлял, госпожа баронесса. Я просил господа бога дать мне благой совет. Ведь сейчас такое множество скандальных историй!
Кюре Поносс тяжело вздохнул и ринулся очертя голову к смертельной опасности.
– Вы ещё не всё знаете, госпожа баронесса. Помните ли вы одну из дочерей Пресвятой Марии – юную Розу Бивак, которой совсем недавно исполнилось восемнадцать лет?
– Эта та самая пухленькая застенчивая индюшечка, которая поёт не так фальшиво, как прочие наши пигалицы?
Смущённая мимика кюре Поносса говорила о том, что христианское милосердие не позволяет ему подписываться под подобной характеристикой. Однако возражать баронессе он тоже не стал.
– Ну, так что же сделала эта малютка? У неё такой вид, хоть давай причастие без исповеди?
Кюре Поносс совсем ошалел от смущения.
– Ей дали совсем другую вещь, госпожа баронесса! Речь идёт о зачатии, которое… увы, нельзя назвать… непорочным!
– Что означают эти высокопарные околичности? Не хотите ли вы сказать, что она беременна? Ну, тогда так и говорите. Скажите прямо: ей сделали ребёнка. Ведь мне тоже в своё время сделали ребёнка, и я от этого отнюдь не умерла. Эстель, дочь моя, держитесь прямо! Да, в своё время вашей почтенной матери сделали младенца. В этом факте нет ничего ужасного.
– Меня огорчает не столько самый факт, сколько отсутствие при этом священного таинства.
– Мать честная, да мне это и в голову не пришло!.. Ну и номера откалывают ваши воспитанницы, дорогой Поносс! Не знаю, чему вы их только учите на ваших занятиях…
