Том Шарп - Сага о Щупсах
Следует отметить, что мистер Ушли поступил не вполне так. Начать с того, что он не был чрезмерно мужественным мужчиной и, служа управляющим в Кройдонском банке, сделал все для усмирения даже тех жалких позывов к страсти, какая пылала, а вернее сказать, коптила в крови Ушли. Тем не менее миссис Ушли, в то время — Вера Понтсон, стареющая двадцативосьмилетка, уговорила его сделать ей предложение. Того хуже — Вера настояла на скальном ритуале, о котором столько раз читала, и пара отправилась на Бичи-Хед в разгар полнолуния, облаченная в вечерние наряды, максимально приближенные к атласным лифам и бархатным панталонам, о которых столько было говорено в книгах, обожаемых будущей миссис Ушли. Остальным деталям также надлежало соответствовать свиданию, как Вера это назвала, и исполнить ее самые необузданные мечты. Только детали эти не соответствовали. Луна, может, и полнилась где-то в небесах, но являлась лишь урывками, прикрытая плотными низкими облаками. Вера Понтсон отказалась разочаровываться. В ее представлении облака неслись по небу, а ветер на вершине скалы в пятистах футах над, по всей вероятности, взволнованным морем неистовствовал весьма убедительно. В густом мраке оказалось затруднительно различить, взволновано море или нет, но по правде сказать, даже если бы светила полная луна, мистер Ушли, от природы и по профилю занятости человек чрезвычайно осторожный, не имел бы желания в сем удостовериться. Он также страдал боязнью высоты. Такова была мера его любви к Вере, а если точнее, его отчаянное желание обрести домашний уют, которым, со всей очевидностью, упивались его женатые друзья и который Верин невинный романтизм явно обещал, что он позволил себе оказаться в непосредственной близости от отвесных выходов скальных пород. Лишь по дороге к Бичи-Хед вспомнил он, сколько людей бросилось вниз с этой скалы, и осознал чудовищную реальность высоты обрыва, упав с коего выжить невозможно, — и ужас его учетверился.
Именно этот ужас, а не подлинная страсть подтолкнул мистера Ушли сделать Вере предложение с поразительной скоростью, а затем и прижать ее к ополоумевшему сердцу. Также в этом помог внезапный порыв ветра, который практически сдул его с ног. С будущей невестой на руках — очень тяжелой будущей невестой — ему стало гораздо безопаснее; и тут, словно радуясь этому новому союзу, пару сквозь прореху в облаках озарила луна, полная и сверкающая — как раз такая, какую хотела Вера.
— О, дорогой мой, как я ждала этого мига, — восторженно промурлыкала невеста.
Видимо, те же чувства обуревали и двух полицейских. Предупрежденные проезжавшим мимо автомобилистом, заметившим машину и позвонившим в участок с докладом о еще одной парочке психов, пожелавших, очевидно, покончить с собой, стражи порядка со всей осторожностью подкрались к любовникам.
— Спокойно, все будет хорошо, — проговорил один. Свет их фонариков добавил сцене ослепительности.
Будет ли? Хорэс Ушли отказался подчиняться и идентифицировать себя как банковского служащего, проживающего на Селхёрст-роуд, 143, что в Кройдоне, равно как и принимать обвинения в том, что он собирался лишить себя жизни или, как довольно бестактно сформулировал сержант, «легко отделаться».
Позднее Хорэс Ушли склонен был заключить, что в этом выражении имелся некоторый провидческий смысл, но в тот момент его больше волновали возможные последствия для его профессиональной карьеры: вдруг кто-нибудь узнает, что он, опять же по словам полицейского сержанта, «склонен кататься разодетым к Бичи-Хед при полной луне и делать предложения непонятным женщинам», — примерно так Вера объяснила, чем именно они были тут заняты. Мистер Ушли предпочел бы, чтобы Вера не вякала, но предпочтение это, как показала вся их супружеская жизнь, никогда не бывало учтено; вот и сейчас Вера восприняла обозначение ее как «непонятной женщины» настолько оскорбительным, что сержант сам сильно пожалел о сказанном. И тут пошел дождь.
Короче говоря, вот так, неблагоприятно начавшись и продолжившись женитьбой в церкви Св. Агнессы, выбранной по литературной ассоциации (Веру еще в школе глубоко потрясло соответствующее стихотворение[1]), медовым месяцем в Эксмуре (а это — благодаря Лорне Дун[2]), сие супружество увенчалось рождением сына и наследника, названного Эсмондом. И как раз из-за своего имени, а не из-за безобидной фамилии Ушли наследник Хорэса и Веры пережил весьма мучительное детство.
Эсмонда назвали Эсмондом в честь персонажа особенно заразного любовного романа, которым мать Эсмонда была увлечена незадолго до его рождения[3]. В полубессознательном, замутненном лекарствами состоянии после чудовищно тяжких родов, при которых от Хорэса Ушли не было практически никакого проку — его страх крови по силе был примерно равен его страху высоты, — Вера находила утешение, представляя себе воображаемого Эсмонда. Настоящий мужчина в бриджах из лосиной кожи, рубашка расстегнута до талии, являя миру феноменально мужественную грудь, грива чернейших кудрей плещет на ветру пустошей или, чаще, каменистого мыса над широко раскинувшимся морем — примерно таким она видела идеальную ролевую модель для мальчика, ибо раз и навсегда постановила, что он не станет походить на своего боязливого и такого неромантичного отца.
Подверженный со столь ранних лет подобным чудовищным литературным влияниям, Эсмонд Ушли, что не удивительно, с младых ногтей склонен был все делать крадучись. Другие мальчики носились, орали, скакали, резвились и в целом вели себя на мальчишеский манер, а Эсмонд практически от рождения таился по углам — трусливо и меланхолично.
С точки зрения Эсмонда, подобное поведение было совершенно разумным. Носить такое имя уже было достаточным поводом прятаться, а уж видеть повсюду в доме образ Вериного романтического героя и натыкаться на него в любом книжном магазине и газетном киоске — такое даже менее чувствительного юношу убедило бы в том, что ему никогда не удастся оправдать материнских надежд и ожиданий.
А Эсмонд нечувствительным юношей не был. Напротив. Ни один ребенок с такими, как у Эсмонда, ногами и ушами — первые тоненькие, вторые мясистые и торчащие — не может не осознавать, каков он. Не мог он не осознавать и недостатков собственного воспитания, которое применяла к нему мать: ее педагогические методы были столь же слепы и сентиментально старомодны, как и ее читательские привычки.
Сказать, что она носила Эсмонда на руках или что он был зеницей ее ока, — значит не сказать ничего о том пугающем обожании, которому она подвергала бедного мальчика. Стоило сыну попасть в Верино поле зрения, как она обязательно оглашала — громко и во всеуслышание: «Взгляните на это божественное созданье. Его зовут Эсмонд. Он дитя любви, мой драгоценный мальчик, воистину дитя любви». Понятие это она подцепила в романе «Взросление Эсмонда», якобы авторства Роузмери Бидефилд, но на самом деле написанном двенадцатью разными писателями: каждому досталось по главе.
Соображение, что она совершенно неверно поняла смысл этого фразеологизма и регулярно сообщала всему миру, что ее сын родился не в браке, а был — как его отец часто думал, однако ни разу не рискнул сказать — маленьким ублюдком, ни разу не пришло Вере в голову. Эсмонду — тоже. Он был слишком занят: сносил насмешки, улюлюканья и освистывания всех и каждого, кто случался рядом.
Иметь растяпу-мать, которая берет тебя с собой по магазинам и провозглашает перед всем миром, даже если весь мир — всего лишь Кройдон, «вот он, Эсмонд», уже само по себе паршиво, но получить известность как «дитя любви» — все равно что положить на душу утюг, притом — раскаленный. Не то чтобы Эдмонд Ушли располагал душой, а если и располагал, то неприметной, но гурьба нейронов, нервных окончаний, синапсов и ганглий, из которых состояла эта его неприметная душа, была настолько взбудоражена сими беспрестанными объявлениями и мучительными разоблачениями, что по временам Эсмонд желал себе смерти. Или же — своей матери. Разумеется, нормальный, здоровый ребенок мог бы запросто и закономерно сделать что-нибудь для исполнения таких желаний. К сожалению, Эсмонд Ушли не был нормальным, здоровым ребенком. Слишком много в нем было отцовской осторожности и застенчивости. Так что развившаяся в нем тяга прятаться — в надежде, что его не заметят и не вынудят терпеть очередное материнское публичное признание, — неудивительна.
Сходство Эсмонда и Хорэса Ушли тоже оказалось заметным недостатком. Другой отец гордился бы, что его сын настолько похож на него — практически клон его самого. Чувства мистера Ушли были совсем иными. За годы супружества он изо всех сил уговаривал себя, что единственный мотив столь поспешного и чудовищного матримониального предприятия — ограждение мира от производства осторожных и застенчивых Ушли, колченогих и лопоухих. В полном соответствии со своим искренним заблуждением Ушли выбрал себе в жены высокую женщину с могучими ногами и пропорционально развитыми ушами, которая могла бы произвести на свет детей (потомство, как он их называл) настолько смешанного происхождения, что они получатся в общем и целом нормальными. В двух словах, окажутся стандартным продуктом, изысканной смесью удали и застенчивости, бесшабашности и невротичности, вульгарной сентиментальности и продуманного хорошего вкуса, смогут вести разумную продуктивную жизнь и не почувствуют необходимости жениться на совершенно неподобающих женщинах из соображений долга перед обществом и евгеники.
