Михаил Задорнов - Я люблю Америку
О своих восторгах, испытанных в ту поездку, я написал в очерках «Возвращение». Книжку в московском издательстве побоялись печатать. Издали в Эстонии. Уже тогда эстонцы в своем подражании Западу сэкономили на рисунках, краске, бумаге, шрифте, полях и знаках препинания вплоть до запятых… Назвать изданные очерки книжкой можно было с такой же натяжкой, как назвать мюзиклом «Руководство по эксплуатации пылесоса».
Тем не менее сборник был быстро раскуплен за счет популярной фамилии автора и той антисоветской отваги, с которой он описывал количество йогуртов и колбасы в американских супермаркетах. Находились даже такие, кто уверял, что меня скоро за это описание посадят. Потому что такой экстаз от восхищения Америкой – практически предательство Родины.
Возвращаться из этого красиво упакованного рыночного изобилия в нашу бесколбасную, безйогуртовую, беспопкорновую, неголливудскую жизнь было все равно что цветной телевизор заменить на черно-белый. Возвращаясь, я думал: когда же все это появится у нас? И наивно полагал, что до этого времени не доживу. Еще хотелось, чтобы мы тоже стали такими же свободными, раскованными и счастливыми, как те американцы, которые каждый день встречали меня с улыбками на улицах. И говорили: «Здравствуйте! Как дела?» А я от их улыбок смущался и думал, что у меня просто что-то расстегнуто, и, вместо того чтобы ответить на улыбку улыбкой, оглядывал себя.
Да, я тоже был советским человеком. Мне американские песни нравились больше, чем наши, потому что в американских я не понимал слова, а в наших понимал. Попав впервые в американский супермаркет, я просил Шульмана сфотографировать меня на фоне восьмидесяти сортов кефира и в обнимку с пятьюдесятью сортами колбасы, чтобы друзья поверили, что я это видел. Как и любого другого советского человека, в Америке меня гораздо больше интересовали магазины, чем памятники и музеи. Как и большинство советских людей, я тогда искренне считал, что цивилизация и колбаса – это синонимы.
Действительно, когда я вернулся, друзья не позавидовали тому, что я видел статую Свободы и Ниагарский водопад, – они с восхищением разглядывали продукты, которые слегка обозначились на фотографиях на заднем плане. Женщины пытались с лупой прочитать названия этих продуктов. Спрашивали, все ли из них я попробовал. Я гордо описывал словами вкус неведомых советскому человеку блюд. Дольше всего я пытался описать, что такое суши и сашими. Пока не догадался объяснить по-простому – строганина на котлетках из риса.
Конечно, не все, кому я рассказывал об Америке, верили, что официанты могут улыбаться посетителям, швейцары ресторанов – открывать перед ними двери… Что в аптеках запросто продаются таблетки от радикулита и от насморка. А на улице – стоит поднять руку – остановится такси и повезет тебя туда, куда надо тебе, а не водителю. «Это ты оставь для сцены. А нас не надо принимать за лохов!»
* * *С не меньшим восторгом я рассказывал о своих впечатлениях и в кругу семьи. Так обычно делал мой отец, возвращаясь из путешествий. Теперь же он слушал меня со сдержанной улыбкой, не перебивая, и потом сказал только одну фразу: «Я смотрю, ты так ничего и не понял, хотя дубленку привез хорошую!»
Я тогда очень обиделся – за мою поездку, за совершенство Америки, за демократию, за свободу, за то будущее, которое я рисовал в своем воображении для России.
Мы поссорились. Отец не мог объяснить, что он имел в виду. Или я не хотел его понимать. Я ведь уже был звездой! На мои выступления собирались тысячи зрителей. Правда, я запомнил его слова, которые он сказал, чтобы закончить наш спор: «Ладно, не будем ссориться. Ты еще, наверное, не раз на Западе побываешь. Но когда меня не будет, помни: все не так просто! Жизнь – не черно-белое телевидение».
Мне иногда кажется, что родители уходят из жизни для того, чтобы дети начали все-таки прислушиваться к их советам. Лучше всего, и гораздо короче Тургенева, о проблеме «отцов и детей» написал в двустишии молодой поэт Андрей Алякин:
За ночные страданья, за душевные мукиНашим детям за нас отомстят наши внуки!
Сейчас, когда отца нет, я все чаще вспоминаю наши ссоры. Я благодарен ему прежде всего за то, что он не был обывателем. Ни журналисты, ни политики, ни Запад, ни писательская тусовка не заставили его думать так, как принято. Он никогда не был коммунистом, но при этом и не попал под влияние диссидентов.
Только мы, его самые близкие, знали, что он верит в Бога. У него была в тайнике иконка, оставшаяся от его мамы. И ее крестик. Незадолго до смерти, понимая, что скоро уйдет из жизни, он перекрестил меня, некрещеного, давая понять, что когда-нибудь мне тоже надо креститься.
А диссидентов он считал предателями. Убеждал меня, что скоро их всех забудут, стоит только измениться обстановке в мире. Я «инакомыслящих» защищал со всей прытью молодости. Отец пытался переубедить меня:
– Как ты можешь попадаться на эти «фиги в кармане»? Все эти «революционеры», о которых так трезвонит сегодня Запад, корчат из себя смельчаков, а на самом деле они театрально идут с открытой грудью на амбразуру, в которой давно уже нет пулемета.
– Папа, как ты можешь так говорить? Твой отец в 1937 году умер в тюрьме, и неизвестно даже, где его могила. Мамины родители пострадали от советской власти, потому что были дворянского происхождения. Мама не смогла даже толком доучиться. После того как ты написал романы о Японии, за тобой ведется слежка. В КГБ тебя считают чуть ли не японским шпионом. А эти люди уехали из страны именно от подобного унижения!
Отец часто не отвечал на мои пылкие выпады, словно не уверен был, что я дозрел, в сорок-то с лишним лет, до его понимания происходящего. Но однажды он решился:
– КГБ, НКВД… С одной стороны, ты, конечно, все правильно говоришь. Но все не так просто. Везде есть разные люди. И между прочим, если бы не КГБ, ты бы никогда не побывал в той же Америке. Ведь кто-то же из них разрешил тебе выехать, подписал бумаги. Я вообще думаю, что там, у нас наверху, есть кто-то очень умный и тебя специально выпустили в Америку, чтобы ты что-то заметил такое, чего другие заметить не могут. Ты же сам рассказывал мне о том интеллигентном лейтенанте, а ведь он тоже был из КГБ. Значит, и там попадаются здравые люди! А насчет диссидентов и эмигрантов… имей в виду, большинство из них уехали не от КГБ, а от МВД. И не диссиденты они, а жулики. И помяни мое слово, как только им будет выгодно вернуться – они все побегут обратно. Америка от них еще вздрогнет. Сами не рады будут, что уговаривали советское правительство отпустить к ним этих «революционеров». Так что все не так просто, сын! Когда-нибудь ты это поймешь… – Отец снова ненадолго задумался и не добавил, а как бы подчеркнул сказанное: – Скорее всего, поймешь. А если и не поймешь, ничего страшного. Дураком тоже можно прожить вполне порядочную жизнь. Тем более с такой популярностью, как у тебя! Ну, будешь популярным дураком. Тоже неплохо. За это, кстати, в любом обществе хорошо платят!
Естественно, после такого разговора мы снова поссорились.
У папы не было технического образования. Он не мог с математической точностью определить формулу сегодняшнего дурака. Он был писателем. Он старался передать мне не столько взгляды, сколько ощущения от нашей жизни.
Недавно мне довелось разговаривать с одним мудрым человеком, в прошлом ученым-математиком. Теперь он философ. Как модно говорить нынче – продвинутый. Многие среди продвинутых считают его просветленным. Он объяснял мне свою философию: большинство людей в мире воспринимают жизнь как двухполярное измерение. В это двухполярное понимание мироустройства человечество загнал Запад. На самом деле жизнь многополярна. Многополярное устройство мира лежит в основе всех восточных учений и религий. Жизнь человека не есть колебания электрического тока между плюсом и минусом. Плюс и минус, на которые опирается западная философия, в конце концов приводят к короткому замыканию. Из-за черно-белого восприятия мира человечество живет в коротком замыкании собственного разума. Между плюсом и минусом. У человечества есть лево и право, верх и низ, белое и черное, в то время как даже звери угадывают во всем полутона. Для зверей мир многополярен. Поэтому, улавливая то, что не свойственно тем, кто живет между «да» и «нет», звери первыми уходят из опасных зон надвигающегося цунами или землетрясения.
Все, что мне объяснял современный философ, было очень точно с математической точки зрения, но мудрено для обывателя. Кроме того, ничего нового для меня в его философии, кроме формулировок, не было. Все это я знал давно от отца, который не использовал таких мудреных слов, как «многополярные системы». Он пытался очень доходчиво мне объяснить, что «все не так просто». И не все делится на «плюс» и «минус».
Он вообще не навязывал мне своих взглядов в споре. Считал, что его дети должны сами со временем прийти к пониманию некоторых его замечаний. Одно из моих первых воспоминаний – это день, когда умер Сталин. Плакали в Риге даже латыши. Надо было плакать, и все плакали – дружно, интернационально.
