Витауте Жилинскайте - Вариации на тему

Тут Бобина не утерпел: вскочил из-за стола и помчался в ближайшую пивную, чтобы выпить пару кружек холодного пива. Попариться он решил лишь после того, как закончит очерк о дубильщике.

— Чик-чик-чирик!

— Трррр…

— Цок-цок! Фью-и-и…

Бобина не слышал птичьего пересвиста. Закатав штанины, брел он по густому вереску, внимая рассказу лесника. Лесник с двустволкой в руках водил очеркиста по своему лесу и делился с ним множеством веселых и печальных истории из жизни лесных обитателей «Ха! — мелькнула у Бобины еретическая идея. — А что, если написать об этом леснике обыкновенный непламенный очерк?!»

— Постойте, черкну для памяти несколько ваших мыслей, — сказал он леснику, вытаскивая из-за уха шариковую ручку и присаживаясь на пенек.

Спутник его остановился и внимательно уставился на открытый блокнот журналиста.

— Пишите… — начал он. — Стою я как-то и сияющими глазами посматриваю на лес. И думаю: ведь мой труд — словно атака: наступай, борись, отдавай все силы! Мало того, размышлял я…

— Черт бы тебя побрал! — вскочил с пня Бобина. — Неужели нет у тебя собственных мыслей, своих слов? Говори по-человечески — о том, про что на самом деле думаешь!

— Вот я и говорю — размышлял о том, что заботиться о лесе заставляет меня эта… внутренняя, ну, что ли, потребность… — Язык у лесника заплетался. Вскоре он совсем умолк.

Подул ветер, громче зашуршал вереск, зашелестела верхушка могучего дуба, и душу Бобины незаметно переполнило чувство гордости.

— Дорогой товарищ! — взобравшись на пень, воскликнул Бобина. — Знаешь ли ты, чьи слова повторяешь? Знаешь ли, что это мои мысли? Что мощь моего пера внушила их тебе! То-то. Нет равных моему перу! Ясно теперь тебе, с кем ты беседуешь? Так шпарь, дорогой, дальше, хоть я заранее знаю, что ты мне скажешь.

Лесник внимательно взглянул на раскрасневшегося Бобину, отступил на несколько шагов и внезапно вскинул двустволку.

— Вот как?! — сквозь зубы процедил он. — Ну так пиши:

…Кроме того, лесник думал о приближении тридцатой годовщины лесничества и о том, что не пожалеет дроби, чтобы в честь этой знаменательной даты стало в лесу одной сорокой меньше…

Он прицелился. Грохнул выстрел.

Замерли напуганные пичуги, не слышно больше было:

— Чик-чик-чирик…

— Трррр…

— Цок-цок! Фью-и-и… Рассеялся пороховой дымок.

— Метко, — похвалил Бобина, подбирая с земли мертвую сороку.

Очеркист Бобина не обратил внимания на группу людей, только что вошедших в его кабинет. Хлебнув из стакана красного вина и навалившись грудью на пишущую машинку, он строчил очерк о сварщике газовых труб:

…он думал: мой труд — это нескончаемая борьба: иди в наступление, сражайся, стремись вперед! Кроме того, сварщик размышлял и о том, что он уже сварил десятки тысяч километров труб и что варить стыки его заставляет…

Тут Бобина почувствовал, что за ним наблюдают. Вошедшие не спускали с него глаз. Неизвестно, чего больше было в их глазах: уважения или удивления.

— Простите, что мы вторглись в ваш храм, — шепотом заговорил один, видимо старший. — Нас тут трое социологов и я, психолог. Во веки веков человек мечтал проникнуть в сокровенные тайны мышления другого человека. Увы, до сих пор никому это не удавалось. Но вот пришли вы и сделали то, что не получалось ни у одного из смертных. Вы — феномен!

Они окружили Бобину, силой стащили его по лестнице, затолкали в машину и увезли.

Сидя в неудобной позе, скрюченный в три погибели, стиснутый с боков телами дюжих ученых, Бобина не растерялся и в машинной тряске. В его голове рождался очередной пламенный очерк:

…они ехали вперед и думали: наш труд — это передовая линия: атакуй, хватай! Кроме того, ученые размышляли о юбилее своего научного центра и о том, что к этому удивительному празднику они сумеют доставить туда настоящего феномена, умеющего проникать в сокровеннейшие тайны человеческого сознания…

ДУШЕВНЫЙ ПОРЫВ

Утро началось прекрасно: и небо прояснилось, и меня на радио пригласили.

— Милости просим в студию звукозаписи, — рассыпался в любезностях сопровождавший меня редактор передачи. — Мы соскучились по вашему голосу. Расскажите что-нибудь интересное нашим слушателям.

И вот я за столом. На нем микрофон, а за стеклянной стеной улыбаются карие глаза оператора.

— О чем рассказывать? — обернулась я к редактору.

— О чем хотите. О литературе, о жизни, дружбе, о себе, людях, работе…

— В таком случае хотелось бы о себе, — честно призналась я.

— Что ж, воля ваша. Только, пожалуйста, с юморком.

— О себе — с юморком?

Редактор пожал плечами и отошел в сторону. Я вздохнула и глянула через стекло. Карие глаза оператора смотрели на меня в упор. Его внимание волновало и обязывало. Я откинулась на спинку стула и зажмурилась, пытаясь сосредоточиться. В голове кружились мысли одна другой краше. Так захотелось и для радиослушателя, и для этого милого парня за стеклом создать свой яркий и запоминающийся образ.

— Говорить о себе, быть может, и нескромно, — начала я каким-то придушенным голосом. — И вообще, что можно сказать о себе? Признаться по совести, — я приложила руку к груди, однако, вспомнив, что здесь не телевидение и жестов моих никто не запечатлевает, тут же отдернула ее, — признаться по совести, не люблю о себе, но коли надо…

С облегчением перевела дух. Почувствовала себя на коне. И голос окреп. Еще никогда не обуревал меня такой рой мыслей, никогда прежде радиослушатель не казался мне столь близким, просто родным.

— На первый взгляд, — пришпорила я своего скакуна, — жизнь моя ничем не отличается от тысяч ей подобных: ем, сплю, умываюсь, передвигаюсь на двух ногах… — Я снисходительно улыбнулась, но тут же, сообразив, что и мимика на радио ни к чему, стерла улыбку с губ. — С раннего детства были мне присущи мечтательность и восторженность, а также некий душевный порыв, который…

— Внимание! — глухо прозвучал в студии металлический голос оператора. — Включаю запись. Начали.

Мне почудилось, что скакун, взбрыкнув, выбросил меня из седла и я лечу вниз головой. Значит, начало моего пути со всеми душевными порывами ухнуло в невключенный микрофон?!

— Начали, начали! — подгонял меня парень из-за толстого стекла.

— С раннего детства… — растерянно пробормотала я. — Еще в детстве…

На какое-то время я растерянно умолкла, пытаясь вновь вскарабкаться в седло и вернуться к своему детству.

— Уже в детстве… — в третий раз промямлила я, — мечтательность и этот… как его… — Я жалобно посмотрела на редактора.

— Душевный порыв, — сжалился он.

— Душевный порыв, — послушно повторила я. — Он… сопровождал каждый мой шаг. Позже, в годы учения, подружилась я с тем, что принято называть музой. — Слава богу! Кажется, экстаз возвращается, щеки заливает знакомое доброе тепло. — Бутоны, завязавшиеся в отрочестве, распустились в годы студенчества пышными цветами. Родилось первое стихотворение. Помнится, я писала его в уголке за печкой. Эти первые поэтические опыты не отличались, разумеется, совершенством формы, зато била в них через край юношеская непосредственность, духовная красота, чистота…

— Пододвиньтесь ближе к микрофону, — прервал меня металлический голос из динамика, — и повторите все, начиная от печки.

— От какой печки?

— За которой вы сидели. Начали!

— Уголок за-а печкой… — заикаясь выдавила я, чуть не проглатывая микрофон. И почувствовала, что душевный порыв уже не вернется. Ни сейчас, ни завтра, ни через двадцать лет. — Послушайте! — обернулась я к редактору.

— Что случилось?

— С меня хватит!

— Почему?

— Рассказывать о себе — невозможно!

— Так расскажите о других.

— О других?! — Я встала и с грохотом отодвинули стул. Самолюбие не позволило разбить микрофон. — Пусть они сами попробуют рассказать о себе!

И, уходя, хлопнула дверью.

ЭКЗАМЕН

Перед собранием известных критических тузов стоял еще совсем молодой, но уже основательно поработавший пером подмастерье критического цеха. Ныне он держал экзамен — его принимали в гильдию. Хотя спина и грудь юного неофита были мокры от пота, однако ответы сыпались бойко, что свидетельствовало о его ранней мудрости.

— А теперь, — вопрошал один из строгих экзаменаторов, — скажите-ка нам вот что: как вы оцените пьесу анемичную, бесхребетную и вообще никому не нужную?

— Мы напишем, — недолго думая ответствовал новичок, — что сия драма предназначена для камерного исполнения и как таковая существенно раздвигает границы жанра.

— Следующий вопрос, — просипел маститый критик, чье чело пересекала морщина, появившаяся, по утверждению коллег, от интеллектуального перенапряжения. — Как отзоветесь вы о произведении с явными признаками графомании, автор которого — человек с весом?