Виктор Суворов - Золотой эшелон
— Что ж, он женщин не может найти?
— Баба у нас — зверь свободный. С этим строго. К кому хочет, к тому и пойдет. То ли они к нему не хотят, то ли он не хочет… Пятнадцать лет оттрубил, привык к мальчикам! А что они в чадре — так у восточного человека свобода совести.
— А у них?
— У петухов-то? Какая у них совесть, ты что, с печки упал?
Суд проходил на бывшей станции Потьма-2, в зале ожидания. Как объяснил Носатый, любой суд был открытый, и присутствовать могли все желающие. Еще подходя к дому, они услышали дружный хохот пары сотен глоток.
В большой комнате у стены на расставленных полукругом креслах восседали двенадцать человек. С первого взгляда Драч понял, что это яркие личности. Им не нужно было погон на шинелях. В центре полукруга сидел еще один, в серебристой каракулевой ушанке, с волчьими глазами.
— Это присяжные, а тот, что посередке, — судья, — шепнул Носатый.
У боковой стенки на стуле сидел худой, обритый, но непохожий на зэка тип. Что в нем было не так — Драч, однако, уловить не мог. По обе стороны от него стояли два мордоворота с топорами за поясом. По знаку волчьеглазого они поднесли к лицу подсудимого два зеркала, имитируя трельяж. Хохот возобновился. Сидящая на полу орава со стоном полегла друг на друга.
Тут только Драч догадался, что татуировка на лице подсудимого складывается в слова лишь в зеркальном отражении. «РАБ КПСС», — прочел он в одном зеркале.
«ЛЕНИН ЛЮДОЕД» — в другом. Судья в каракулевой ушанке поднял руку. Все затихли.
— Больше десятка свидетелей показывают, что этот козел с наколками на морде — полковник КГБ Новиков. Сомневается ли кто в этом?
Молчание.
— Считаю личность установленной. Переходим к делу. Кто против него что имеет?
В зале поднялась добрая дюжина рук. Судья указал глазами, и вперед вышел сгорбленный старик.
— Божись! — приказал судья.
— Гадом буду, землю жрать буду, век воли не видать!
И старик начал…
Наговорили о Новикове много. Последней вышла девка лет двадцати пяти с соломенными волосами.
— Я на Молочнице сидела, на четырнадцатой зоне. Потом меня на доследование повезли, а в этапе мне конвой ляльку заделал. Ну, меня тогда на вторую зону кинули, где мамки с детьми. А туда политичек тогда наладили, в ПКТ. А меня — в соседнюю камеру на пять месяцев, вроде я джинсовый костюм сперла. А я только брюки сперла, а не весь костюм. У нас тогда джинсовый пошив был, а дежурнячки за чай ту джинсу у нас торговали. Как тут не пойдешь не сопрешь?
— Лолита! — строго сказал судья. — Ты нам за советскую власть не рассказывай. Имеешь что сказать на Новикова — так не тяни кота за хвост. Две минуты тебе даю на все свидетельство.
— Так этот змей Новиков меня в оперчасть вызвал: я с политическими через стенку разговаривала. И давай уламывать, чтоб я стучала. Я ни в какую. Он тогда стал грозить, что меня в ШИЗО, а доченьку мою, ей тогда годик был, — в дизентерийную палату переведут. Тогда в ДМР, где младенчиков держали, дизентерия была. В ШИЗО меня на другой день закатали, будто начальству противоречила. А доченьку мою…
Тут Лолита разревелась, и дальше ничего было не разобрать. Зал глухо зарычал. По всему было видно, что убитые мужики — это одно, а годовалый младенчик — совсем другое, и судить за это будут разно.
— И последнее слово подсудимого! — рявкнул судья. Новиков грохнулся на колени и запричитал:
— Я же подневольно, я же все по приказу. Я всегда был против этой власти! Я на политических представления к освобождению оформлял! В архивах есть! Я человек молодой, исправлюсь. Я вам, господа паханы, полезным буду. Знаю я много. Помилуйте!
Новикова, как мешок, подняли и посадили обратно на стул. Судья встал.
— Присяжные, дуйте на совещание. Перекур, братва.
Носатый, протолкавшись через толпу выходящих, провел Драча к судье.
— Я тут с поездом. Без тебя нам рельсы не наводят.
— Чем ты, мужик, платить можешь?
— Табачком.
— Это дело. Пять ящиков махорки — и завтра едешь.
— А если сегодня?
— А патронов у тебя часом нет?
— Смотря каких.
Они договорились за пару минут. Носатый получил приказ все устроить. Драч уже направился было к выходу, но тут вернулись присяжные, и Драч решил досмотреть.
Сомнений в виновности подполковника КГБ Новикова у присяжных не было. Проголосовали единогласно. Судья встал и произнес одно слово:
— Катапульта.
Подсудимый, казалось, понял это так же мало, как и Драч, но на всякий случай взвыл.
В двойное командирское купе вошел Драч с рогожным мешком на плечах. Повеяло запахом свежеиспеченного хлеба.
— Здравия желаю, товарищ полковник! Извиняюсь, что честь не отдаю: мешок тяжелый.
— Прибарахлился, капитан. Тронемся ли — не спрашиваю. На тебе написано. Ишь, глаза горят, дым из ушей. А когда тронемся?
— Через час, товарищ полковник!
— Ладно, Иван, давай без чинов. Расскажи, куда это нас занесло. С эшелона ни черта понять нельзя.
— У меня, Зубров, доклад сложный. Без поллитра не разберешься. Товарищ Росс нам за третьего будет. Меня, понимаешь, впечатления распирают, а тут еще мешок от гостинцев трещит.
Драч выложил на стол буханку еще теплого хлеба, пучок зеленого чеснока, завернутый в тряпочку кусок сала и бутылку самогона. Разливать он предоставил Полю:
— Практикуйся, марсианин! Чтобы в каждом стакане — по одинаковому количеству булей было!
— Что такое есть «буль»? — поинтересовался Поль. Ему очень не хотелось оплошать.
— Это такое слово. Его бутылка говорит, когда из нее наливают. Вот слушай!
Драч опрокинул бутылку над стаканом.
— Буль-буль-буль… Понял, салага? А теперь в другой стакан — столько же!
— Понял! — просиял Поль и взялся за дело. Он хотел было спросить по привычке, как это слово пишется, но вовремя сообразил, что бутылки, скорее всего, писать не умеют.
Драч тем временем докладывал:
— На наше счастье, туземцы республики з/к, на территории которой мы сейчас находимся, еще не полностью наладили хозяйство. Им курить нечего — аж уши пухнут. Табак в Мордовии не растят, понимаешь. Я все это добро на десять пачек махорки выменял.
Драч распластал сало на тонкие розовые ломтики.
— Ты, Поль, хоть и мусульманин теперь, а сало бери. Зэковская свинья — не свинья, а недоразумение. Никаким законом не предусмотрена. А тост твой, Зубров.
— За великого дипломата капитана Драча!
Поль сглотнул содержимое стакана так же непринужденно, как Зубров с Драчом, выдохнул и заявил:
— Хорошо пошла, как сплетни по селу!
Драч от восторга всплеснул руками.
— Ты смотри, Зубров, как человек заговорил! Вот что значит свежий воздух и здоровая боевая обстановка!
Поль раскланялся, как на аплодисменты, и спросил:
— Что ты видел, капитан?
— У них тут что-то вроде феодальной республики. Сплошные лагеря раньше были. Так вот, они с полгода назад взбунтовались — все в одно время. Снюхались заранее, и в один час охрану перерезали. Кто захотел — по домам разбежался. А большинству ехать некуда, так они тут осели.
Я у них на базаре был. Картошку продают, грибы сушеные. Водку из березового сока гнать наловчились. В теплицах индийскую коноплю развели. Все в шинелях ходят и в джинсах — что мужики, что бабы. У них тут лагеря эту продукцию выпускали — вот все и нарядились со складов.
Мне повязку белую продали, сказали, нужна обязательно. Это у них охранной портянкой называется. Вроде как въездная виза. За пропуск поезда они дань берут, оттого я три часа и промаялся. Главный ихний по этому делу в суде присяжных заседал. Я поначалу в обход сунулся с махоркой, а они мне говорят:
— Нельзя, коррупция получается!
Пришлось ждать, пока суд кончится.
— Суд присяжных — это хорошо. Гуманно, — убежденно выговорил Поль не очень послушным языком.
— Куда уж гуманнее! При мне как раз одного кагебешника судили, я полюбовался. Он с самого начала бунта в каком-то бункере отсиживался, пока жратва не кончилась. А потом вылез, маскируясь под политзэка — мол, пострадавший от коммунистов. Татуировки себе на рожу наколол подрывного содержания. Да только колол сдуру, не рассчитал. И вышли они у него в зеркальном отображении. На том и поймали. Смеялись все долго. А потом как свидетели начали рассказывать, что он вытворял, — у меня остатки волос дыбом встали. Не приведи ж Господи теперь сны видеть! Его к высшей мере приговорили, к катапульте.
— Что это за катапульта такая? — поинтересовался Зубров.
— Докладываю. У них тут лагеря были не только колючей проволокой, но и спиралями Бруно огорожены. Путанка, по-ихнему, называется. Через нее не перелезть было: это вроде пилочка для лобзика, только тоньше и в объемные спирали закручена. Как попал — так не выпутаешься.
Так вот они эту путанку из окрестных мест в один клубок сволокли. Метров двадцать в высоту да метров сто в диаметре. А рядом между двух березок катапульту наладили: как для запуска планера. Из этой катапульты кагебешника в путанку и запустили. Он метров сто пролетел — и в самую середину клубка. Целенький упал, живехонький. Вот только из этого клубка ему уже не выпутаться. Я видел: там другие висели, кого раньше запустили. Лучше б не видать. Что, Поль, молчишь? Гуманизм и справедливость — это, браток, вещи разные…
