Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
Состоялось сражение. Поначалу нападавшие, напуганные выстрелами из ружья, обратились в бегство, но к ночи собрались с духом и предприняли новую атаку. Она оказалась успешной. Оборонявшиеся были рассеяны и по большей части перебиты, а жена колдуна захвачена в плен. К чести автора «Путешествия» он оказался человеком отважным: собрав из уцелевших воинов небольшой отряд, пустился в погоню за врагами, чтоб отбить у них свою возлюбленную.
«Змея, проглотившая жену колдуна»
Утром отряд настиг арьергард противника и истребил его. В качестве трофея победителям досталась огромнейшая змея, которая принимала участие в походах воинственного племени и почиталась, как у нас почитается полковое знамя. Победители распороли вражескую змею и обнаружили, к своему ужасу, в ее животе ту самую жену колдуна. Вернее, бывшую его жену, поскольку она частично переварилась и не могла уже быть ничьей ни женой, ни любовницей, а разве только наложницей в мире духов. Вероятно, колдун приказал змее проглотить бедную женщину в наказание за неверность.
Вообще, просто невероятные нравы бывают в иных племенах и народах! И как-то странно мне было читать все это под стук нашего серенького дождичка в кровлю тверской гостиницы. Временами отвлекаясь от записей, я опрокидывал стопочку и глядел в окно: лужи, редкие коляски… ни туземцев, ни пальм, ни змей… Два совершенно разных мира, как огонь и вода, но ведь как-то умудряются они умещаться в моей голове?! И умещаются притом преспокойно, без ссор, без недоверия друг к дружке, как два братца-котика, играющие в одном лукошке. И подумалось мне: а уж такие ли они разные, эти два мира?
…Печально было видеть моему герою возлюбленную, которая, оставшись почти такою же, как и была прежде, стала тем не менее уже совершенно непригодной для любовных утех. Пришлось ему сесть в лодку и плыть куда глаза глядят, а вернее, туда, куда понесла его река.
Гульба с медведем
Я допил графин водки и отправился в трактир. Там я познакомился с бравым капитаном из Рязани, приехавшим в Тверь по делам службы, и с двумя господами из местных. Мы как следует выпили, потом затеяли игру в горку, но, не довершив ее, отправились на поиски цыганского табора, который, по словам очутившегося среди нас цыгана с медведем, как раз кочевал в это время за Волгой и охотно принимал всех желающих развлечений. Волгу, однако ж, мы не сумели переплыть, поскольку медведь, напотчевавшийся ячменным пивом, раздухарился и перевернул лодку, едва мы в нее уселись. Тогда мы продолжили кутеж в прибрежном трактире, потом – в другом, уже не в прибрежном, приобретая и там, и сям напитки и новых товарищей. Воспоминания о дальнейшем у меня остались довольно смутные. Однако ж я помню, как после безуспешной попытки выманить некую милую барышню, увиденную в окне, я, осердившись, начал бить стекла в ее доме. А потом – и в соседних. Затем наша компания, включая и медведя, дружно вступила в баталию с квартальными. Чьей викторией закончилась та баталия, сказать не возьмусь, но переполох случился изрядный. Чтоб навести порядок, явились даже солдаты, и мы принуждены были отступать напролом через огороды. Там на нас ополчились мокрые ветки садовых деревьев и заборы. Ветки хлестались, а заборы беспрестанно преграждали путь. Однако ж нам удалось, наконец, достичь некой уединенной беседки, где мы принялись пить шипучее и по очереди бороться с медведем. Вскоре мы оказались окруженными солдатами и жандармами, которые потребовали, чтоб мы сдались в плен, и для убедительности даже произвели выстрелы вверх. Впрочем, быстро выяснилось, что в нашей компании пребывает прокурор, и мы не только примирились с жандармами, но и стали кутить уже вместе с ними.
Лишь под утро меня с почестями привезли в гостиницу и, как потом сказал Тимофей, со всевозможной осторожностию доставили в кровать. Очнулся я весь в поту и только к полудню. Мне приснился дурацкий сон, в котором лысая и черная, как вороной конь, туземка ездила верхом на моем командире подполковнике Ганиче да еще и погоняла его плетью. Я пытался стащить наглую туземку с подполковника, но она рычала по-медвежьи и всякий раз чудесным образом уворачивалась. Изрядно осердившись, я схватился за пистолеты, но обнаружил, что их стволы загнуты, как медвежьи когти, и стрелять из них совершенно невозможно, зато они тотчас пребольно впились мне в ногу. Тут только я и очнулся от сна.
Тимофей принес мне жбан огуречного рассолу. Рассол не дал облегчения, и лишь кувшин черного пива мало-помалу привел меня к жизни.
– А что, сыты ли кони? – спросил я слугу.
– Сыты, пожалуй.
– А что, починяется ли бричка?
– Починяется, пожалуй, – со вздохом сказал слуга.
– А что, весьма ли я был вчера пьян?
Вместо ответа Тимофей снова вздохнул. Он был явно чем-то очень опечален. Я поинтересовался причиной этой печали.
– Да все бабы те никак из головы не йдут… Смоленские-то… Уж староваты, но сколь наглы! Да разве ж такое распутство, барин, позволительно в старости?
Не став разбираться, чем на самом деле была вызвана печаль Тимофея – то ли самим фактом его грехопадения под натиском наглых смоленских баб у развратной горки, то ли тем, что они были старее, чем ему теперь хотелось бы, я отправил его за водкой.
Тимофей потек исполнять приказание, а я, мало-помалу выбравшись из кровати, обнаружил на правой своей ноге след порядочного укуса. Я тотчас вспомнил вчерашнего медведя и выругал его за нечестную борьбу. Впрочем, внимательнее приглядевшись к укусу, я пришел к выводу, что не медведь его сделал, а, вернее всего, какой-нибудь человек – следы зубов обозначились пунктирами, лежавшими ровным кружком, а не ямками, как было б, если б в ногу мою впивался зверь. Кроме того, медведь, кажется, был вчера в наморднике.
Севши на кровати, я принялся размышлять, кто и при каких обстоятельствах укусил мою ногу. Неужто я вчера был так увлечен борьбою с медведем или, например, с квартальными, что даже не заметил, как меня кто-то кусает?
А может, это сделала туземка, явившаяся мне во сне?
Тем временем пришел Тимофей с водкой и бутылкою кислых щей. Жизнь стала мало-помалу налаживаться.
Дикобразы, слоны и прочие
Продолжая чтение «Путешествия по Африке», я стал замечать, что автор, оставшись без человеческого общества, все больше и больше обращал внимание на особей женского рода, относившихся к животным. Плоть его бунтовала, не имея чувственных наслаждений, и обращала разум дотоле вполне рассудительного человека куда только ни попало. Он писал, что долго наблюдал за дикобразами, пытаясь понять, как же они умудряются спариваться.
«Спины самок сплошь покрыты многочисленными острыми иглами, но самки никогда не ложатся на спины, чтобы подставить самцам свой мягкий живот, – писал автор. – Сначала я полагал, что уды самцов как железные, однако при ближайшем рассмотрении, когда изловил одного из дикобразов и стал его зажаривать, увидел, что детородный орган его самый обычный, и притом весьма скромных размеров.
Но как же дикобразы все-таки спариваются? Если б судьба уготовила мне когда-нибудь стать одним из них, я бы поступил в соответствии с опытом, полученным в общении с дамами в повседневной жизни. А именно сделал бы так: закопался б в песок животом вверх, а на него положил бы приманку для подружки. И когда она пришла бы полакомиться, нанес бы снизу молниеносный удар в нужное место. Тут главное – правильно выбрать момент: когда самка только-только начнет принюхиваться к поживке. Чуть промедлишь – глядь, а она уже схватила поживку и убежала».
Признаться, меня изумил этот отрывок. Во-первых, никогда мне еще не доводилось знакомиться с мыслями человека, готового не только представить себя дикобразом, но и спариваться с дикобразихой. Ладно бы он вообразил своею партнершей молодую серну или какое иное грациозное животное, но дикобразиху… Как такое только могло прийти ему на ум? К слову сказать, не думаю, что подобные мысли приходят животным касательно людей – во всяком случае, ни разу не замечал, чтоб, например, жеребец мой Якоб с вожделением поглядывал бы на барышень и дам. Более того, понаблюдав за ним, когда рядом присутствовали кобылы, я сделал вывод, что даже и они его мало интересовали. А когда он и начинал с ними любовные баталии, то делал это как бы вынужденно, словно солдат, чистящий по приказу обер-офицера шомполом ружье.
Продолжая же размышлять о дикобразихах, я пришел еще к одной удивительной мысли, а именно о том, что между ними и нашими человеческими барышнями, несмотря на все разительные их внешние различия, на самом деле куда больше сходства, чем можно было бы предполагать. Сходство это – в злонравии. Ведь ни тем, ни другим ничего не стоит лечь на спину пред самцом ради продолжения рода, но они, словно сговорившись, зловредничают и тем самым мучают нас без всякой для себя пользы – ведь рано или поздно размножаться-то все равно придется. И не желают они даже задуматься о том, что такое их поведение может закончиться для иных самцов весьма плачевно. Так мой знакомый, сын статского советника Древоедкина, долгое время пытался соблазнить хоть какую-нибудь барышню, но ему это никак не удавалось. Барышни, словно сговорившись, решительно отказывали бедному юноше в близости. Даже и в моральной, совершенно эфемерной, не говоря уж о телесной. Окончательно отчаявшись найти любовь, он отправился в лупанариум, чтобы хотя бы ее купить. Но и тут ему не повезло – когда он уже подходил к Невскому, на него рухнула стена – об этом тогда даже написали в «Северной пчеле», – и Древоедкин закончил под обломками свой жизненный путь.
