«Аристократ» из Вапнярки - Олег Фёдорович Чорногуз
Арий Федорович знал все без исключения постановления, а Ковбык — где солнечное сплетение у Нещадима, и когда уже наносил даже, казалось, невинные удары, Арий Федорович чувствовал легкое головокружение, поэтому замирал перед Стратоном Стратоновичем, как статуя в райскверике.
— А вы — увольнять. Ховрашкевич занимается наукой. Эксперименты, которые проводит!
— Из этого ничего не выйдет.
— Вы скептик, Арий Федорович. В свое время и Мичурину не верили, что выведет на вербе грушу, а стал лучшим последователем Симиренко и впоследствии даже вывел.
— Ховрашкевич не выведет. Он не Мичурин, Стратон Стратонович. — Беспощадным брал сигарету и начинал мять ее с такой силой, что на ней выступали пятна соленого пота и вылезала, как говорил Ковбык, махра с упрямством харьковской зубной пасты. — Из его опытов ничего не получится.
— Вы ему просто завидуете. Нам нужно, Арий Федорович, пробовать, искать. Мы должны дерзать и поддерживать инициативу снизу. А особенно тогда, когда она первая за десять последних лет. Не так ли? — Ковбик закипал и попыхивал дымом, как чайник паром.
— Да, но из этих экспериментов Ховрашкевич ничего не получится, — вел своей Нещадым.
— А как, по-вашему, получится?
— Выйдет наоборот. — Арий Федорович поднимался и тянулся к спичкам. — Я вам уже в своей докладной писал.
— На этот счет Ховрашкевичу указание спущено.
— Но почему именно Ховрашкевич?
— Он руководитель экспериментальной группы «Шепеон». Это его, Арий Федорович, замысел, и он должен его воплощать в жизнь. Вы можете по возвращении из командировки приступить к параллельным экспериментам. Средства для этого у нас есть. Я не возражаю.
Беспощадным выходил доволен. Он был уверен, что Ховрашкевичу — этому носителю коридорных идей, перед которым и рта нельзя разжимать, потому что все, что услышит, перехватит, — он, Нещадим, наконец, нос утрет. Третья теория Ховрашкевича. Ты, Чарльз Дарвин. Отечественный Симиренко. Нет, дорогой…»
В тот же день Ковбик вызвал своего любимца Ховрашкевича и посоветовал сделать наоборот. Были немедленно завезены самки-ондатры и самцы-ежи. Ховрашкевич торжествовал и представлял себе лицо Нещадима, когда тот вернется из командировки и узнает, что его идея уже фактически стала идеей Ховрашкевича.
— Так я себе так давно задумал, Стратон Стратонович. Это фактически мой замысел. Я вам уже об этом говорил. Беспощадным его у меня перехватил. Я даже знаю где. В курительное, — говорил Ховрашкевич Ковбику, не выпуская изо рта мундштука.
Ховрашкевич во всем подражал Стратону Стратоновичу: курил те же сигареты, носил такие же галстуки и даже пытался коллекционировать зажигалки. Это раздражало Ковбика, и он, не сдерживаясь, иногда спрашивал:
— А почему вы меня во всем подражаете? Насмеяетесь или передразниваете? Никак не пойму.
Ховрашкевич возражал и говорил, что он перенимает все лучше у старших.
На той же неделе несколько пар ежей и ондатр приступили к первым шагам перед большим открытием. Одной из самых активных пар дали клички: ондатру назвали Слезы Чаниты, ее партнера ежа — Поцелуй Кузьмы. Ховрашкевич словно переродился. Он появлялся в «Финдипоше» раньше Нещадима (потому что здесь и ночевал, о чем Арий Федорович не знал, а то не позволил), но тот все равно считал, что Михаил Танасович опаздывает. А Ховрашкевич с раннего утра просиживал, прячась, под кустом сирени и не спускал своих заспанных глаз с корытцев и клеток. В коридоре «Финдипоша» появлялся только в обед, брал в буфете бутерброд и бутылку свежего молока или пива и спешил обратно в лабораторию и вольеры. Когда на небе высевалась «тихая украинская ночь», именно такая, которой ее воспел Пушкин в «Полтаве», Ховрашкевич, словно астроном, мечтавший первым увидеть вспышку новой звезды, ждал, когда же наступит благословенный миг и Кузьма полюбит Чаниту. Но упрямая ондатра скорее начала привыкать к Ховрашкевичу, чем к Кузьме, и уже ласкалась к нему, как к старой девке кошечка, подобранная на улице. Это Ховрашкевича сердило, но он терпел. Вечерами его тянуло к размышлению. «Еж не смел, как старый холостяк», — думал Ховрашкевич, а поскольку полугодовой лимит на спирт в «Финдипоше» иссяк еще в первом квартале, Ховрашкевич принес пол-литра из домашних запасов и через пипеточку, маленькими дозами, начал вливать spiritus2, разведенный spiritus, разведенный . Кузьма сначала на все это чихал и обижал этим самым Ховрашкевича, но впоследствии привык и через несколько дней исторический момент чуть не наступил: Кузьма бросился на Чаниту с такой любовью, что ондатра не успела взять себя в руки и ответить ежу взаимностью. Казалось, еж был не против эксперимента и готов уже послужить науке и Ховрашкевичу, но консервативная ондатра неожиданно завела эксперимент в тупик. Но, несмотря на это, у Ховрашкевича настроение улучшилось. После двух-трех десятков подкормок Кузя и Чиня, как сокращенно любовно прозвал ежа и ондатру Панчишка, постепенно начали привыкать не только к спирту, но и к «Винницкой любительской». Ховрашкевич смазывал спину ондатри одним из этих напитков, и Кузя шел на обоняние с таким пристрастием, что Ховрашкевич верил: шепеоны будут, как и диссертация.
В те же дни (но в который раз) Ховрашкевич изменил и тему своей будущей диссертации. Теперь она называлась так: "Роль воздушной подушки шепеона для сохранения волосяного покрова на голове клиента и его положительное влияние как один из факторов борьбы с атеросклерозом".
Тогда же под вольеры и лабораторию была выделена огромная площадь за счет школьного сада, где когда-то юннаты выращивали райские яблоки и собирались скрестить их с известным морозостойким саблём. Теперь здесь работала экспериментальная группа во главе с Ховрашкевичем. Умственный центр сам по себе переносился, как и курительная, из бухгалтерии в лабораторию, которая имела тот недостаток, что ей постоянно не хватало спирта. Поэтому ряд важнейших опытов преждевременно сворачивались, но никто из научных работников не падал духом…
И вот теперь финдипошивцы в Кобылятине-Турбинном. Уже сюда привезли новую партию ежей и ондатр из подшефного лесничества, и во дворе филиала в тот день поднялась такая кутерьма, которая бывает только во время новоселья. По коридору сновали со скоростью курьерских поездов лаборанты и младшие научные сотрудники. Первые мечтали стать младше, младшие — старше. Михаил Ховрашкевич походил на дирижера цирка. Он стоял у всех на виду, и его бледное и сморщенное лицо излучало последние остатки бывшего румянца. Из
