Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин - Михаил Мишин
А потом они пошли смотреть материал — уже втроем. И я видел, что Марина моя в тот день очень нервничала, и Олег тоже, хотя меньше, и они решили, что надо снять напряжение. Они дали подлой Наде денег, и та пошла в магазин, и пока Марк с Колей и длинным были в кинотеатре, они втроем снимали напряжение. А я пошел к кинотеатру.
Когда Марк, Коля и длинный человек вышли оттуда, я жутко испугался, потому что я в жизни не видел лица такого цвета, какое было у длинного. Хотя у Марка и у Коли тоже были интересные лица. Они вышли и даже не закурили. Они стояли молча и смотрели мимо друг друга.
Потом вдруг длинный закричал на Марка:
— Я ничего этого не писал!
И ткнул Марка пальцем в грудь.
А Марк тоже его ткнул пальцем и закричал:
— А я так вижу!
И закричал, что он никогда не сомневался, что длинный ему вонзит нож в спину.
А длинный закричал, что никому он ничего вонзать не будет, а снимет свою фамилию.
А Марк закричал:
— И снимай!
А длинный закричал:
— И сниму!
И они вдвоем стали одновременно кричать друг на друга и махать руками, и я сидел под скамейкой и смотрел, и думал, что они, наверное, подерутся, но они не подрались, потому что Коля, который стоял и молчал, на них глядя, вдруг сказал:
— Ладно вам! Все равно худсовет все зарубит.
И при слове «худсовет» Марк и длинный разом замолчали, перестали махать руками и задумались.
И так молча они пошли в общежитие, а я шагал за ними следом и пытался сообразить — о чем это они? Какой нож? Какую фамилию? Откуда снять?
А в общежитии их встретили Олег и Марина, которые к тому времени уже сняли, должно быть, свое напряжение, потому что Марина во все стороны невероятной улыбкой улыбалась и спрашивала у длинного:
— Ну! Сергей Александрович! Как вам материал? Скажите! Ну! Как я играю?
И длинный на нее сквозь очки глядел, улыбался и бормотал:
— Ну… интересно… И не ожидал… Что так интересно…
Тоже не отличался правдивостью. Но зато Марина моя совершенно приободрилась, стала улыбаться уже вообще невероятной улыбкой и сказала, что они теперь все должны вместе снять напряжение.
И они пошли в нашу комнату и стеши снимать напряжение, а я пошел спать в комнату к осветителям.
И, засыпая, я опять думал, сколько же всего этих сумасшедших людей на свете? Вот еще один объявился — длинный с бородкой и с очками, который свалился откуда-то и теперь еще может ударить Марка ножом в спину, что очень досадно. Да еще этот, как его… Худсовет! Худсовет — он, должно быть, еще более сумасшедший, чем они все, раз они его так боятся. Страшный, как какой-нибудь сторожевой пес, с которым лучше не связываться…
На следующий день бородатого человека уже не было — видно, сняв напряжение, он уехал, а все остальные остались. И с каждым днем теперь они становились все более нервными. Марина моя вообще мне каждую ночь истерики закатывала, что она угробила картину, что ее саму Марк угробил, а главное, Коля угробил, потому что специально снимает, чтоб она плохо выглядела… А выглядела она впрямь не очень — совсем худая сделалась и бледная… И Марк сделался бледный и уже подолгу орать не мог — только вскрикивал и тут же смолкал, безнадежно качая лохматой головой. И выходных они себе уже больше не устраивали, потому что ихний бархатный батька сказал, что они и так срывают все сроки и что из-за них вся студия под угрозой. И при этих его словах Марк ужасно съеживался. Так что выходных у них не было больше, только один раз съемки встали на два дня, потому что Олег очередной раз пообедал в нашем городском ресторане, а когда он через два дня поднялся с постели, у него был такой вид, что подлая Надя плакала.
Я, натурально, не плакал, но подумал: ну, зачем? Зачем он приехал в этот город и не кушает дома? Вот ведь у нас все нормальные люди едят дома. И полковник дома ест. А может, и правда, у них ни у кого дома нету — ни у Олега, ни у Марка, ни у Марины? Может, они все бездомные?
Но скоро настал день, когда я все понял.
Я все же пробрался в зал, где Марк и Коля сидели, чтоб смотреть материал. Видно, они уже были все утомлены, бдительность притупилась, и они не заметили, как я прошмыгнул в зал, пробежал под креслами в первых рядах и там залег под креслом. И вот погас свет, и вспыхнул этот белый экран. И я понял.
Я понял, зачем Олег отравился в нашем городском ресторане. Я понял, зачем моя Марина сделалась тощая и бледная. Я понял, зачем все эти люди каждый день орут друг на друга, бегают, суетятся, грузят свои ящики и коробки в автобусы, едут на лужайку, вынимают из автобусов свои коробки и ящики, раскладывают, сколачивают, подключают и зажигают, окуривают все вокруг дымом, ждут какого-то облака, потом ждут, чтоб оно поскорей ушло, замирают в абсолютной тишине, смотрят во все глаза на мою Марину и на седого Олега, которые по десять раз повторяют одно и то же перед этой самой черной штукой под названием «камера», и зачем Марк, который орет, что у него больное сердце, делает все, чтоб у него это сердце вообще лопнуло, и почему все эти люди, эти странные мужчины и женщины, которые питаются сигаретами и ходят в неглаженой одежде, вызывают зависть у жителей нашего города, хотя они-то сами живут в своих домах, где стоят холодильники с хорошими вкусными вещами, а не ходят в наш городской ресторан, запаха которого пугается даже такой тип, как Рыжий… Я понял, почему эти люди, постоянно жалующиеся, что в любом другом месте они имели бы куда больше, жили бы куда спокойнее, — почему они не отправляются в эти другие места.
Я понял все это, когда погас в зале нашего городского кинотеатра свет, а экран вспыхнул.
И из-под кресла первого ряда я увидал вдруг прекрасную зеленую лужайку, и я узнал ту лужайку, где я много раз сидел под стулом, только она была во много раз прекраснее и зеленее, чем на самом деле, и на этой прекрасной лужайке появилась в длинном платье с кружевным зонтиком
