Николай Самохин - Юмористические рассказы
Дело, в общем-то, пустяковое. Однако я перед ним вдруг затоптался в нерешительности. В ателье мне идти уж очень не хотелось. Во-первых, я на фотографиях всегда получаюсь какой-то окаменелый, как солдат, замерший по стойке «смирно». Во-вторых, видите ли, у меня лицо с детства усеяно родимыми пятнышками, которые, возможно, и портят общее впечатление, но все же они мои, а не чужие, и я ими по-своему дорожу. А фотографы, желая, наверное, угодить клиенту, эти пятнышки аккуратно соскабливают. Заодно убирают шрам на лбу и подчищают кой-какие преждевременные морщинки. В результате я получаюсь гладкий и до неприличия молодой.
Ну, когда на документ снимаешься, это еще ладно. А перед читателями мне, понятное дело, совсем не улыбалось предстать с вытаращенными глазами и молодцевато вздернутым подбородком. Хотелось, наоборот, выглядеть задумчивым, углубленным в свой внутренний мир — словом, инженером, как говорится, человеческих душ и литератором, а не ковбоем.
Вдобавок, один мой коллега еще подлил масла в огонь.
— Хочешь быть красавцем, — сказал он, — иди в ателье. А если предпочитаешь остаться самим собой, попроси какого-нибудь знакомого фотокорреспондента — пусть он тебя врасплох шлепнет, из-за угла.
Так я и сделал.
Был у меня знакомый фотокорреспондент Сеня, большой специалист. Собственно, даже не фотокорреспондент, а — как бы это выразиться? — вольный художник. Работал он исключительно по заказам, делал афиши для звезд эстрады и до повседневной газетной суеты не опускался.
На мою просьбу Сеня не просто откликнулся, а прямо засиял от радости.
— Старик! — сказал он, жадно поедая меня глазами. — Это моя голубая мечта! Я тебя из всей вашей писательской братии выделяю. Я тебя, понимаешь, вижу. Снимки сделаю — закачаешься!
На другой день он приволокся ко мне со всей аппаратурой, расставил ее по углам и сказал:
— Теперь давай пиши, читай, кури, в носу ковырян — что хочешь.
— В носу-то, может быть, не стоит? — засомневался я.
— Хорошо, не надо, — секунду подумав, разрешил Сеня. — Во всяком случае, про меня ты забудь. Занимайся своим делом, а я буду тихонько ходить вокруг и снимать тебя.
— Ну, валяй, — согласился я. — Родинки, надеюсь, выскребать не будешь?
Сеня молитвенно сложил ладони.
— Что ты! Выскребать! Такое добро! Да я скорее руку себе отгрызу по локоть!
Сеня работал, наверное, минут сорок. Он ползал вокруг меня, приседал, вскарабкивался на тумбочку, вытер спиной всю известку со стен и ушел белый, потный, но, кажется, довольный.
Месяца полтора Сеня не показывался. Говорю об этом не с целью подчеркнуть его необязательность и тем самым как бы уколоть. Нет, сводить счеты подобным образом я не собираюсь. К тому же человеконенавистнический поступок этого типа оказался настолько ужасным, что перед ним бледнеют все прочие мелкие недостатки характера.
Просто так оно было на самом деле: через полтора месяца, а точнее — через месяц и восемнадцать дней, Сеня прислал мне пробы.
Я глянул на снимки и… содрогнулся. Несомненно, это был я и никто другой. Все здесь было моим — все до последнего волоска сохранил объективный Сеня. Но, господи Иисусе Христе! — что это был за я!.. Родинки мои налились и выглядели вулканическими бородавками. Лоб рассекал глубокий рваный шрам, похожий на овраг. Под мутными воспаленными глазами висели мешки. Нос!.. Носом своим, в общем-то, я похвастаться не могу, он не составляет предмета моей гордости. Когда-то, в юности, я занимался боксом, и это занятие оставило некоторые следы на моем лице. С годами, однако, все более-менее подзаровнялось — в том числе и нос принял вполне терпимые очертания. Так вот: то, что не могли сделать кулаки противников (а надо заметить, что некоторые из них обладали силой удара до семидесяти килограммов), сделал змей Сеня при помощи невесомых света и тени. Нос он мне сломал. Сломал, разделил на две половинки, а затем прилепил их обратно, перепутав местами.
Словом, это было не лицо, а сильно пересеченная местность, горный ландшафт, — с провалами, осыпями и хребтами. В ущельях и кратерах таился жуткий мрак, возвышенности же нездорово вздувались, как недавние лавообразования.
С грустью убедился я, что Сеня бешено талантлив. Но, боже, до чего безжалостный это был талант! Как сумел он снять не меня, а только мои бородавки, мои морщины и шрамы, мои отечности, мою больную печень, пошаливающее сердце, мою бессонницу и скверную привычку курить натощак?
Ко всему прочему, исчезла куда-то преждевременная седина, которая, по мнению знакомых, украшала меня. Вернее, она не исчезла, а превратилась в вороной отлив. Волосы на снимках были черны и блестящи, как в молодости, отчего ешё более казалось, что лицо мое избороздили не годы и раздумья, а тайные пороки.
Тот самый коллега, который отсоветовал мне идти в фотоателье, поглядев снимки, сказал:
— Мда… Эта рожа вполне могла бы украсить милицейскую витрину по розыску особо опасных преступников.
Я согласился с ним, заметив, что искали бы в таком случае все же, наверное, не меня, а кого-то другого.
— Не скажи, — возразил коллега, переводя взгляд с оригинала на копию и обратно. — Схвачено исключительно точно. Исключительно… Вот мы, оказывается, какие на самом-то деле, — добавил он и почему-то отчужденно поджал губы.
Больше я никому не рискнул показывать пробы. Запечатал их в конверт и отослал Сене. А сам пошел в фотоателье.
Мастер усадил меня боком на жесткий стул, распрямил мою вечно сутулую спину, взяв настойчивыми пальцами за подбородок, больно вывернул шею. Потом отступил на шаг, полюбовался мною и сказал, что в профиль я вылитый Штирлиц.
— Покрупнее портретик не желаете? — вкрадчиво спросил он. — Можем изготовить покрупнее.
— Ы-ы, — отказался я.
— Советую, — сказал мастер, приподнял мне голову и вновь отступил, щуря глаз. — Можно сделать хорошую открыточку. А то вот недавно вдова одна приходила, приносила фотографию покойного супруга, просила сделать открыточку на памятник. Пришлось, знаете, отказать. Старая очень фотография, порченая.
…«Соскоблит родники или не соскоблит?» — думал я, одеваясь и украдкой разглядывая мастера.
Мастер был невысокий пепельный старичок, с невыразительными светлыми глазами. За старомодными штанами его, за подтяжками шириною в солдатский ремень, за честными металлическими очками стояла целая эпоха. Строгая эпоха, несшая на своих знаменах отрицание жалости к человеку, но заботливо оберегающая его от слишком горькой правды.
«Этот соскоблит», — подумал я успокоенно и вышел.
Его хобби (Подражание очерку)
После работы любит Петр Иннокентьевич пройтись пешком, хотя удобнее и быстрее было бы доехать на троллейбусе. Но зачем спешить в часы, когда, наконец, представляется возможность отложить до утра уйму дел и раствориться в людском потоке, погрузившись в состояние неторопливого раздумья…
Маршрут у Петра Иннокентьевича всегда один: по улице Колхозсоюза, мимо «Гастронома» и фирменного магазина «Табаки — папиросы» — до молочного бара «Первый снежок», затем — поворот на Восьмую Газобетонную, где расположены салон дамского платья «Модница», «1000 мелочей», два продуктовых магазина и один посудо-хозяйственный, и, наконец, — к дому, переулком Джузеппе Гарибальди («Соки — воды», «Овощи — фрукты», «Шашлыки — чебуреки»).
И ни одно из этих заведений не минует Петр Иннокентьевич. Зайдет и в «Гастроном», и в «Табаки — папиросы», и в «1000 мелочей». Постоит, посмотрит, перекинется словом-другим со знакомыми продавщицами, посоветует иной раз, как лучше разложить на прилавках товары. И отправляется себе дальше — до следующей торговой точки.
Не во время ли этих ежевечерних прогулок зародилось и окрепло столь редкостное увлечение Петра Иннокентьевича?.. Так думал я, шагая по переулку Гарибальди к герою своего будущего очерка, с которым ни разу еще не встречался, хотя наслышан о нем был изрядно. Двери мне открыл сам хозяин. Простое лицо, испещренное морщинами, до синевы выбритая голова, цепкий взгляд поверх очков в железной оправе, просторная домашняя пижама… Узнав, что я из газеты, Петр Иннокентьевич пригласил меня в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был огромный штабель спичечных коробков, занимавший половину письменного стола.
— Петр Иннокентьевич, зачем вам столько спичек? — не удержался я от бесцеремонного вопроса.
— Судя по этому пылкому восклицанию, вы, дорогой гость, сим необходимым товаром не запаслись, — несколько старомодно произнес хозяин.
— Почему не запасся? Вот… — Я весело потряс полупустым коробком.
— И это все?
— Ага… Не считая сгоревших. Я их с обратной стороны запихиваю.
— Ну, а ежели кончатся? — хитро сощурился он.
— Пойду в магазин и куплю.
— Ах, молодежь, молодежь! — покачал головой Петр Иннокентьевич. Он подошел к столу, внимательно отсчитал двадцать коробков, завернул их в пергаментную бумагу и протянул мне: — Возьмите. Портфельчик у вас при себе — донесете благополучно.
